Передо мной книга Б. Пастернака "Сестра моя Жизнь". В защитной обложке, отдающей сразу даровыми раздачами Юга и подачками Севера, дубоватая, неуютная, вся в каких-то траурных подтеках, - не то каталог гробовых изделий, не то последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего издательства. Такой, впрочем, я ее увидела только раз в первую секунду, как получила, еще раскрыть не успев. Потом я ее уже не закрывала. Это мой двухдневный гость, таскаю ее по всем берлинским просторам: классическим Линдам, магическим Уитергрундам (с ней в руках - никаких крушений!),брала ее в Zоо (знакомиться), беру ее с собой к пансионскому обеду, и - в конце концов - с распахнутой ею на груди -с первым лучом солнца - просыпаюсь. Итак, не два дня, - два года! Право давности на два слова о ней.
Пастернак. - А кто такое Пастернак? ("Сын художника" - опускаю.) Не то имажинист, не то еще какой-то... Во всяком случае, из новых... Ах, да, его усиленно оглашает Эренбург. Да, но вы ведь знаете Эренбурга? Его прямую и обратную фронду!.. И, кажется, и книг-то у него нет...
Да, господа, это его первая книга (1917г.) - и не показательно ли, что в наше время, когда книга, имеющая быть написанной в 1927 г., проживается уже в 1917 г. Книга Пастернака, написанная в 1917 г., запаздывает на пять лет. - И какая книга! - Он точно нарочно дал сказать все - всем, чтобы в последнюю секунду, недоуменным жестом - из грудного кармана блокнот: "А вот я... Только я совсем не ручаюсь..." Пастернак, возьмите меня в поручители перед Западом - пока - до появления здесь Вашей "Жизни". Знайте, отвечаю всеми своими недоказуемыми угодьями. И не потому, что Вам это нужно, - из чистой корысти - дорого побывать в такой судьбе!
Стихи Пастернака читаю в первый раз. (Слышала - изустно - от Эренбурга, но от присущей и мне фронды, - нет, позабыли мне в люльку боги дар соборной любви! - от исконной ревности, полной невозможности любить вдвоем - тихо упорствовала: "Может быть и гениально, но мне не нужно.") - С самим Пастернаком я знакома почти что шапочно: три-четыре беглых встречи. - И почти безмолвных, ибо никогда ничего нового не хочу. - Слышала его раз, с другими поэтами, в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идет - подтолкнуть..., "Да ну же...", и так как ни одного слова так и не дошло (какие-то бормота, точно медведь просыпается), нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"
Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, - и вот-вот... Полнейшая готовность к бегу. - Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз. (Не глаз, а око.) Впечатление, что всегда что-то слушает, непрерывность внимания и - вдруг - прорыв в слово - чаще всего довременное какое-то: точно утес заговорил, или дуб. Слово (в беседе) как прервание исконных немот. Да не только в беседе, то же и с гораздо большим правом опыта могу утвердить и о стихе. Пастернак живет не в слове, как дерево - не явственностью листвы, а корнем (тайной). Под всей книгой - неким огромным кремлевским ходом - тишина.
"Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал... "
Столь же книга тишины, сколь щебетов.
Теперь, прежде чем начать о его книге (целом ряде ударов и отдач), два слова о проводах, несущих голос: о стихотворном его даре. Думаю, дар огромен, ибо сущность, огромная, доходит целиком. - Дар, очевидно, в уровень сущности, редчайший случай, чудо, ибо почти над каждой книгой поэта вздох: "С такими данными..." или (неизмеримо реже) - "А доходит же все-таки что-то"... Нет, от этого Бог Пастернака и Пастернак нас - помиловал. Единственен и неделим. Стих - формула его сущности. Божественное "иначе нельзя". Там, где может быть перевес "формы" над "содержанием", или "содержания" над "формой",- там сущность никогда и не ночевала. - И подражать ему нельзя: подражаемы только одежды. Нужно родиться вторым таким.
О доказуемых сокровищах поэзии Пастернака (ритмах, размерах и пр.) скажут в свое время другие - и наверно не с меньшей затронутостью, чем я - о сокровищах недоказуемых.
Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность - Жизнь.
- "Сестра моя Жизнь"! - Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего - руки настежь - так, чтоб все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень.
- Ливень: все небо на голову, отвесом - ливень впрямь, ливень вкось, - сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, - ты ни при чем: раз уж попал - расти!
- Световой ливень.
Пастернак - большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дробен, весь в Завтра! - захлебывание младенца, - и этот младенец - Мир. Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, - точно грудь не вмещает: а - ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное - и опрокидывающее. В три года это привычно и называется: ребенок, в двадцать три года это непривычно и называется: поэт. (О, равенство, равенство! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого Пастернака!)
Самозабвенный, себя не помнящий, он вдруг иногда просыпается и тогда, высунув голову в форточку (в жизнь - с маленькой буквы) - но, о чудо! - вместо осиянного трехлетнего купола - не чудаковатый ли колпак марбургского философа? - И голосом заспанным - с чердачных своих высот во двор, детям:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Будьте уверены, что ответа он уже не слышит. Возвращаюсь к младенчеству Пастернака. Не Пастернак-младенец (ибо тогда он рос бы не в зори, а в сорокалетнее упокоение, - участь всех земнородных детей!) - не Пастернак младенец, это мир в нем младенец. Самого Пастернака я бы скорей отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан до Адама.
Боюсь также, что из моих беспомощных всплесков доходит лишь одно: веселость Пастернака. - Веселость. - Задумываюсь. Да, веселость взрыва, обвала, удара, наичистейшее разряжение всех жизненных жил и сил, некая раскаленность добела, которую - издалека - можно принять просто за белый лист.
Думаю дальше: чего нет в Пастернаке? (Ибо если бы в нем было все, он был бы жизнью, т. е. его бы самого не было. Только путем нет можно установить наличность да: отдельность.) Вслушиваюсь - и: духа тяжести! Тяжесть для него только новый вид действенности: сбросить. Его скорее видишь сбрасывающим лавину - нежели где-нибудь в заваленной снегом землянке стерегущим ее смертный топот. Он никогда не будет ждать смерти: слишком нетерпелив и жаден - сам бросится в нее: лбом, грудью, всем, что упорствует и опережает. Пастернака не обокрадешь. Бетховенское: Durch Leiden- Freuden.
Книга посвящена Лермонтову. (Брату?) Осиянность - омраченности. Тяготение естественное: общая тяга к пропасти: пропасть. Пастернак и Лермонтов. Родные и врозь идущие, как два крыла.
Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно - пронзительности. Все в него ударяет. (Есть, очевидно, и справедливость в неравенстве: благодаря Вам, единственный поэт, освобожден от небесных громов не один человеческий купол!) Удар. - Отдача. И молниеносность этой отдачи, утысячеренность: тысячегрудое эхо всех его Кавказов. - Понять не успев! - (Отсюда и чаще в первую секунду, а часто и в последнюю - недоумение: что? - в чем дело? - ни в чем! Прошло!)
Пастернак - это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь! И вместе с тем, его более чем кого-либо нужно вскрыть. (Поэзия Умыслов.) Так, понимаешь Пастернака вопреки Пастернаку - по какому-то свежему - свежейшему! - следу. Молниеносный, - он для всех обремененных опытом небес. (Буря - единственный выдох неба, равно, как небо - единственная возможность быть буре: единственное ристалище ее!)
Иногда он опрокинут: напор жизни за вдруг распахнутой дверью сильней, чем его упорный лоб. Тогда он падает - блаженно - навзничь, более действенный в своей опрокинутости, нежели все задыхающиеся в эту секунду - карьером поверх барьеров - жокеи и курьеры от Поэзии.
И озарение: да просто любимец богов! И - озарение зорчайшее: да нет - не просто, и не любимец! Нелюбимец, из тех юнцов, некогда громоздивших Пелион на Оссу.
Пастернак: растрата. Истекание светом. Неиссякаемое истекание светом. На нем сбывается закон голодного года: только не бережа - не избудешь. Итак, за него мы спокойны, но о нас, перед лицом его сущности, можно задуматься: "Могущий вместить - да вместит".
Но довольно захлебываний. Попытаемся здраво и трезво. (Не страшно, уцелеет при наибелейшем дне!) Кстати, о световом в поэзии Пастернака. - Светопись: так бы я назвала. Поэт светлот (как иные, например, темнот). Свет. Вечная Мужественность- Свет в пространстве, свет в движении, световые прорези (сквозняки), световые взрывы, - какие-то световые пиршества. Захлестнут и залит. И не солнцем только: всем, что излучает, - а для него, Пастернака, от всего идут лучи.
(Источник: Эссе "Световой ливень. Поэзия вечной мужественности")
