"Как образ входит в образ и как предмет сечет предмет..."

Своеобразие поэтического мира Пастернака предопределено историей его творческого становления. Сын известного художника-импрессиониста, он, по его собственному признанию, до 10-12 лет рисовал. ("Мог бы стать художником, если бы работал" - говаривал, бывало, отец.) Однако страсть к музыке, унаследованная от матери, известной пианистки Р. И. Кауфман, оказалась сильнее живописных наклонностей. Опыты начинающего композитора одобрил сам

А. Н. Скрябин ("выслушал, поддержал, окрылил и благословил"), хотя и не приветствовал склонность молодого человека к музыкальным импровизациям, не считая их делом, достойным серьезного музыканта. Особое значение Скрябин придавал занятиям композицией, а также философской подкованности будущего композитора: по совету своего кумира в 1909 году Б. Пастернак поступил на философский факультет Московского университета, летом 1912 года в Марбургском университете принимал участие в работе философского семинара Г. Когена, основателя неокантианства. Однако и карьеру философа, благосклонно предложенную ему Г. Когеном, Б. Пастернак отклонил: к тому времени некоторые из его стихотворных опытов уже были набросаны на обороте черновика реферата по философии.

1913 год - год первой публикации начинающего поэта. С тех пор живопись, музыка и философия, перестав быть главным делом жизни Пастернака, тем не менее "вошли в состав" его творчества: в дальнейшем лирика Пастернака будет развиваться в тесной связи с этими тремя близкими ей сферами человеческого духа.

У живописи поэт учился говорить о себе, о своих чувствах, изображая окружающий мир, подобно тому, как в любом живописном полотне незримо присутствует его автор-художник. Яркая индивидуальность художника не может не преломиться в особенностях его творческой манеры, а его настроение, его темперамент - не отразиться в создаваемом произведении. Так и у Пастернака: лирический герой большинства его стихотворений отступает на второй план перед властным напором окружающего его мира. Однако весь мир, все природные стихии вдруг становятся психологически выразительными, пропитываются человеческой эмоцией, приобретают способность чувствовать, переживать и сопереживать герою:

О, пой земля, как поданные сходни;

Под брызги птиц готов отчалить я.

О, город мой, весь день, весь день сегодня

Не сходит с уст твоих печаль моя!

("Сегодня мы исполним грусть его...", 1913)

Склонность к музыкальной импровизации объясняет убежденность поэта в том, что "...чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд" ("Февраль. Достать чернил и плакать..."). Действительно, сравнения и метафоры, которыми изобилуют ранние стихи поэта, часто кажутся произвольными, даже непонятными: грачи с деревьев сорвутся "как обугленные груши", ветер не пронизан, а "изрыт" их криками, сам поэт о февральской оттепели пишет не взахлеб, а - "навзрыд" и т. д. Однако именно такие необычные, сымпровизированные образы гораздо ярче - и гораздо точнее образов обычных и легко понимаемых: в них-то и проявляет себя в полной мере авторская индивидуальность, "субъективность", как говорил сам поэт. Недаром А. Синявский назвал поэтический метод Пастернака "метафорической скорописью действительности". Композиторское умение Пастернака в звуке передавать и внешний и внутренний мир приводит у него к тому, что подчас звучание, а не привычное значение слов определяют у поэта отбор этих образов:

ОТРоСТки ливня ГРяЗнуТ в ГРоЗДьях

И Долго, Долго, До ЗаРи

КРОПают с КРОвель свой аКРОСТих,

ПуСКая в Рифму ПуЗыРи.

("Поэзия", 1922)

Шум дождя и звук падающих капель в этих строчках чувствуешь, можно сказать, губами и кончиком языка, и, не ощущая этого, трудно объяснить, почему у ливня появились "отростки", которые "грязнут в гроздьях" садовых растений. Другой великий поэт XX века - О. Мандельштам - утверждал: "Стихи Пастернака почитать - горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть полезны от туберкулеза".

Наконец, философичность стихов Пастернака заключается в том, что они разрешают самую важную проблему XX века - проблему трагического разлада человека - и мира, ставшего для человека враждебным и лишенным смысла. Действительно, прекрасная и могучая природа современному человеку, не находящему более поддержки в вере, видится равнодушной, даже жестокой: стихийные бедствия, эпидемии, космические катаклизмы, кажется, в любой момент готовы стереть людей с лица земли. Природа равнодушна к человеку - но не у Пастернака:

И вот ты входишь в березняк,

Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден.

Вас кто-то наблюдает снизу:

Сырой овраг сухим дождем

Росистых ландышей унизан.

("Ландыши", 1927)

Окружающий мир пронизан человеческой эмоцией, и уже поэтому не может быть чуждым человеку. Поэтическое сравнение и метафора, оказываются превосходным средством сближать человеческое и природное, одухотворять внешний мир и растворять в природе - внутренний. Если для акмеистов многовековая культура служила спасительным убежищем от небытия и вселенского хаоса, источником смысла в этом мире, то Пастернак живет чувством своей причастности всему миру, в том числе и не "окультуренному" человеческой жизнедеятельностью:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою.

("Когда разгуляется", 1956).

Начиная с 30-х годов творческая манера поэта переживает важные изменения, получившие впоследствии определение "немыслимой простоты". Если еще о IV книге стихов "Темы и вариации" (1923) Пастернак неодобрительно отзывался: "Лично я книжки не люблю, ее, кажется, доехало стремление к понятности", то позднее он не раз приводил в замешательство своих корреспондентов, утверждая (как, например, в биографическом очерке "Люди и положения"): "Я не люблю своего стиля до 1940 г... Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог..."

Действительно ранее поэт придерживался пушкинского "Ты сам свой высший суд". Однако убеждения, сформулированные в автобиографической повести "Охранная грамота" ("...область подсознательного у гения не поддается обмеру. Ее составляет все, что творится с его читателями и чего он не знает") логично привели к потребности быть понятым, для чего необходимо стать понятным. Таким образом эстетика сомкнулась с этикой: на пути к читателю у поэтического слова не должно быть никаких преград. Поэтому проще (но не банальней) стали ассоциативные ходы поэтической мысли, изощренность необычной рифмовки сменилась не менее мастерскими цепочками повторяющихся рифм (см. "На Страстной", "Снег идет" 1957), звучание слова перестало заглушать его значение; сама авторская мысль начала проявляться в этих стихах заметнее, отчетливее, в чем-то даже назидательнее. Однако изначальные особенности лирики Пастернака: живописность, музыкальность, философичность - остались ее неотъемлемыми свойствами.