Смысл и художественные особенности литературного
памятника невозможно понять, не имея представлений и истории языка,
палеографии, истории той эпохи, когда памятник был создан, и той, о
которой он повествует, широкой начитанностью в древнерусской литературе,
знаниями законов и приемов древнерусской поэтики, сведениями о методах
работы древнерусских книжников, а так же методики исследования.Смысл и
художественные особенности литературного памятника невозможно понять, не
имея представлений и истории языка, палеографии, истории той эпохи,
когда памятник был создан, и той, о которой он повествует, широкой
начитанностью в древнерусской литературе, знаниями законов и приемов
древнерусской поэтики, сведениями о методах работы древнерусских
книжников, а так же методики исследования.
Точно так де, как как методика текстологического исследования
вырабатывалась в ходе изучения русского летописания, методика
современного филологического исследования памятников древнерусской
литературы во многом была отработана и выверена именно на исследовании
"Слова о полку Игореве",.
"Слово " посвящено историческому событию - походу князя Игоря
Святославича Новгород-Северского на половцев в 1185 г. События этого
похода подробно изложены в южнорусской летописи (вошедшей в состав
Ипатьевской летописи, старший список которой датируется первой четвертью
XV в.) и значительно короче (к тому же с рядом фактических неточностей)
в летописях Владимиро-Суздальской Руси, отраженных в Лаврентьевской,
Радзивиловской и других летописях.
Тем не менее, "Слово" не является исторической повестью, просто
описывающей данные события. Цель автора – заставить читателя осмыслить
эти события на фоне русской истории двух столетий и призвать "князей к
единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ", по
выражению К.Маркса.
Но несмотря на свой оценочный, а не историко-описательный
характер, "Слово" насыщено разнообразнейшим историческим материалом,
далеко выходящим за рамки фактической канвы самих событий 1185 г. При
этом в памятнике достаточно много намеков, фактов, имен, которые ставят в
туник современных комментаторов, хотя, несомненно, они были понятны
современникам похода.
Толковать произведение слодует, опираясь на многчисленные
исследования и сопоставления. Не провеля лостаточной работы, легко
ошибиться. Так, например, "Слове" мы читаем: "Се у Римъ кричать подъ
саблями Поло-вецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну
Глъбову!". Первые издатели, специально комментировавшие текст "Слова"
начало фразы как: "Се Уримъ кричать..." и к слову "Урим" сделали
следующее примечание: "Один из воевод или союзников князя Игоря, в сем
сражении участвовавший". Про Владимира же они писали: "Кого сочинитель
сей поэмы разумеет под именем сына Глебова, решительно сказать нельзя,
ибо из современников сему происшествию сыновья, от князей Глебовых
рожденные, были: Владимир, сын Глеба Юрьевича, княжившего в Переяславле,
Ростислав, сын князя Глеба Всеславича, княжившего в Полоцке, Роман, сын
князя Глеба Ростиславича, княжившего в Рязани". Достаточно, однако,
внимательно прочитать летописный рассказ о событиях 1185 г., чтобы
понять, что речь идет о городе Римове, захваченном Кончаком (жители его,
как сказано в летописи, "вси взяти быша" в плен), и Владимире
Глебовиче, который, обороняя свой Переяславль, был "язвен" тремя
копьями.
Так автор "Слова" упомянул события, хорошо знакомые его
слушателям и читателям, его современникам, а ученые-комментаторы не
смогли сразу понять смысл этой лаконичной фразы.
Автор "Слова", имея в виду поход Всеволода Большое Гнездо на
волжских болгар, восклицает: "Ты бо можеши Волгу веслы раскропити...". А
издатели в комментарии предположили, что речь здесь идет о Всеволоде
Ольговиче, отце Святослава Киевского.
Автор "Слова" был человеком XII в. не только в своей
осведомленности, но и по своему мировоззрению. Эта черта памятника
подробна рассматривалась Д. С. Лихачевым; этой же точки зрения
придерживается и А. Н. Робинсон, считающий, что употребление и
истолкование в "Слове" понятия "Русская земля" также "служит одним из
свидетельств подлинности и древности этого великого поэтического
памятника".
"Слово" отразилось во многих последующих произведениях: в
приписке 1307 г. на рукописи "Апостола", в Степенной книге, в поздних
переделках "Повести об Акире Премудром" и в одной из редакций "Сказания о
битве новгородцев с суздальцами". Однако решающим являются соотношения
"Слова" и "Задонщины" - памятника, воспевающего победу русских над
Мамаем в Куликовской битве в 1380 г.
На несомненное сходство "Задонщины" со "Словом" обратили
внимание еще в середине XIX в., как только были обнаружены первые ее
списки. Находка "Задонщины" сразу же показала всю несостоятельность
рассуждений о позднем происхождении "Слова". Однако французский ученый
Луи Леже выдвинул гипотезу, что все могло произойти и иначе: на
основании "Задонщины" неизвестный автор мог создать "Слово о полку
Игореве". Поэтому встал вопрос о соотношении этих двух памятников: какой
же из них былоригиналом?
Решающим в в этом вопросе оказывается
явление, которое можно назвать инерцией подражания: "Задонщина",
подражая "Слову", очень часто использовала те или иные фразы и образы
"Слова", входя в противоречие с логикой и даже смыслом собственного
сюжета и текста.
Возьмем сомое начало "Слова": "Не лъпо ли ны бяшетъ, братие,
начяти старыми словесы трудныхъ повестии о пълку Игореве, Игоря
Святъславлича?". В "Задонщине" (по списку Ундольского) сходно: "Лудчи бо
нам, брате, начати поведати иными словесы о [в рукописи "от"]
похвальных сих и о нынешных повестех о полку [в рукописи "похвалу", в
другом списке "от полку"] великого князя Дмитрея Ивановича..."
Другой пример. В "Слове" описываются сборы в поход. "Трубы
трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле". В "Задонщине", в
контексте, параллельном "Слову", говорится: "трубы трубят на Коломне...
стоят стязи у Дону у великого на брези" (по списку Исторического музея;
Музейское собр., № 2060). Почему стязи стоят у Дона, когда описываются
сборы русского войска в Москве? Непонятно, если не видеть здесь
результат механического подражания "Слову".
И еще один, не менее эффектный пример. В "Задонщине". приводится
плач жен русских воинов на "заборолах" Москвы, а затем плач жен в
Коломне, в котором, в частности, есть обращение к великому князю с
призывом запрудить Днепр и вычерпать шлемами Дон. Между этими двумя
плачами помещена странная фраза, которая лучше всего читается в списке
Музейского собрания, № 3045, по которому и приведены два интересующих
нас фрагмента:
"А уже диво кличет под саблями татарьскими, а тем рускым
богатырем под ранами". Далее следует плач коломенских жен и обращение:
"Можеши ли тамо, господине княз великий, веслы Непру запрудити, а Дон
шоломы вычерпати..." Здесь весьма неожиданно упомянут Днепр, но обратим
внимание также на последовательность фрагментов и сравним их с текстом
"Слова". Там, в обращении к князьям, читается следующий текст:
"Се у Римъ кричать подъ саблями Половецкими, а Володимиръ подъ
ранами. Туга и тоска сыну Глебову!" "Великыи княже Всеволоде! Не мыслию
ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу
веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти".
Мы видим, что последовательность эпизодов в "Слове" совершенно
логична, а автор "Задонщины", завершив плач московских жен упоминанием о
том, что "сподоша руские удальци з борзых коней", использовал также
образ "Слова" о ранении Владимира Переяславского и под влиянием
последующего текста добавил еще один плач - коломенских жен, куда и
вставил обращение к Дмитрию Ивановичу, основанное на призыве "Слова" к
Всеволоду Большое Гнездо.
Видно, то образная система "Задонщины" - подражание, причем не всегда удачное, "Слову"
Важность подыскания лексических параллелей к "Слову" гораздо
больше, чем просто обоснование правильности перевода и толкование
текста. Дело в том, что скептики в числе своих аргументов приводили и
такой: возможно ли, чтобы в Древней Руси в литературных памятниках могли
появляться такие утонченные поэтические обороты, как "изронить слово",
"мерить мыслью землю", "загородить полю ворота" и подобные. Но в
"Шестодневе", переведенном на Руси еще в XI в., есть параллельные
чтения: "Да и луны убо не мозем очима мерити, н[о] мыслью" или: "человек
мерить мысльми божию силу"; в "Повести об Акире" мы встречаем
выражение: "человек... изронить слово и после каеться", в памятниках
XI-XIII вв. встречаются и такие словосочетания и образные выражения,
параллельные чтениям "Слова", как: "въскладывая пръсты своа на живыя
струны", "ум свой... от суетьных мыслей въстягая", "летая мыслью под
небесем".
В. П. Адрианова-Перетц сформулировала следующее очень важное в
методологическом отношении положение, имеющее прямое отношение к вопросу
о подлинности "Слова": параллели к "Слову", лексические и
фразеологические, получают совершенно различный смысл в зависимости от
того, каким временем датируется памятник. Если имеется в виду XII век -
то параллели эти привязывают к современному языку, если перенести
"Слово" в другую языковую эпоху, то все эти слова в текст памятника
могли быть вставлены автором из каких-то источников: то есть для того,
чтобы ввести в текст "Слова" то или иное редкое выражение, значение,
метафору и не впасть при этом в анахронизм, автор должен был бы
проделать фантастическую работу: найти все эти редкие слова и обороты в
столь же редких памятниках древнерусской письменности старшего периода и
из этого набора редких языковых элементов создать цельное, гармоничное
языковое полотно. Разумеется, такая работа для автора XVIII в. была
непосильной и бессмысленной, поскольку оценить все эти находки
исследователи смогли бы многие десятилетия спустя после написания
"Слова".
Допустим, что гениальный мистификатор, обладавший колоссальной
начитанностью в древних текстах, сумел воссоздать лексику языка XII в. А
как быть с грамматикой и орфографией? Он должен был бы с той же
скрупулезностью воссоздать грамматический строй и орфографию XII в. Но в
"Слове" мы встречаемся с большим числом нарушений и грамматического и
орфографического порядка. Скептики спешат увидеть в этом аргументы в
свою пользу - ошибки и промахи фальсификатора. Однако перед нами
отклонения от нормы, свойственные именно древнерусскому языку (и
подтвержденные параллелями в других источниках), а орфография "Слова" -
это орфография рукописей XVI в., да при этом еще, как полагают некоторые
исследователи, со следами псковской рукописной традиции. Если учесть,
что в XVIII в. еще не была разработана историческая грамматика русского
языка, и тем более история древнерусской орфографии, легко понять, что
все эти особенности орфографии "Слова" также чрезвычайно веское
доказательство его подлинности.
Если бы даже допустить, как делают многие исследователи, что
"Слово" - произведение XVIII в., вставленное неизвестным фальсификатором
в подлинную древнерусскую рукопись, то здесь бы мы столкнулись с таким
парадоксом. Мусин-Пушкинский сборник, по всей вероятности, представлял
собой конволют, то есть состоял из двух разновременных частей. В первой
части его читался хронограф XVII в. (распространенная редакция
Хронографа 1617 г.), во второй - летопись и повести, в окружении которых
и находилось "Слово". По орфографическим признакам можно предполагать,
что эта вторая часть относилась к XVI в.
"Слово" находилось в кругу уникальных памятников: древнейшей
редакции "Повести об Акире", первой редакции "Девгениева деяния" и
первой редакции "Сказания об Индийском царстве"; при этом первая
редакция "Повести об Акире" известна (помимо Мусин-Пушкинского сборника)
еще лишь в трех списках, еще в одном - первая редакция "Девгениева
деяния", а о существовании первой редакции "Сказания" мы знаем лишь по
выпискам из нее в составе других памятников - ни одного списка этой
редакции (кроме Мусин-Пушкинского) нам не известно. Следовательно, это
был уникальнейший, поистине бесценный сборник, бесценный, даже если
изъять из него "Слово о полку Игореве".
Допустив, что "Слово" - подделка XVIII в., мы должны будем
допустить и поразительную проницательность фальсификатора: он дал в
качестве оправы для своей подделки сборник редчайших произведений. Но
тот же проницательный фальсификатор не заметил наличие в сборнике
компрометирующего его древность хронографа XVII в.
Думается, что все объяснимо проще и логичнее. В XVII или XVIII
в. был составлен конволют (сборная рукопись): к хронографу XVII в. была
приплетена другая рукопись, более древняя (предположительно XVI в.),
редкая по своему составу: она содержала древнейшие редакции памятников,
переведенных и распространившихся еще в киевскую пору, но очень редко
встречающихся в рукописях или даже вообще неизвестных нам в других
списках (как "Сказание об Индийском царстве" первой редакции и "Слово о
полку Игореве"). В этом случае окажется, что для недоумений по поводу
уникальности списка "Слова" нет особых оснований: столь же редки и все
остальные памятники из его окружения.
Но датировка памятника может быть установлена только при сходных
показаниях всех данных: должно быть учтено и содержание памятника, и
возможный повод его создания, и особенности его поэтики, и его язык, и
его отношения с другими древнерусскими памятниками и, наконец, характер
рукописи, содержавшей "Слово", и даже характер приемов его издания.
Очевидно, совокупность всех перечисленных здесь аспектов
изучения памятника убедительно свидетельствует о древности "Слова", и
попытки перенести его в другую эпоху не имеют ни малейших оснований.
