Свою главную книгу, называвшуюся первоначально "Черный маг” или
"Копыто инженера”, М. А. Булгаков задумал зимой 1929/30 года. Последние
вставки в роман он диктовал своей жене в феврале 1940 года, за три
недели до смерти. Он писал "Мастера и Маргариту” в общей сложности более
10 лет. О романе М. А. Булгакова исследователями разных стран написано
очень много.
Среди трактовавших книгу критиков есть и такие, кто склонен
прочитывать ее как зашифрованный политический трактат: в фигуре Воланда
пытались угадать Сталина и даже его свиту расписывали согласно
конкретным политическим ролям. Трудно представить себе что-либо более
плоское, одномерное, далекое от природы искусства, чем такая трактовка
булгаковского романа.
Иные истолкователи романа увидели в нем апологию дьявола, любование
мрачной силой, какое-то особое, едва ли не болезненное пристрастие
автора к темным стихиям бытия. При этом они досадовали на атеизм автора,
его нетвердость в догматах православия, позволившую ему сочинить
сомнительное "Евангелие от Воланда”. Другие же, вполне атеистически
настроенные, наоборот, упрекали писателя в "черной романтике” поражения,
капитуляции перед миром зла.
В самом деле, М. А. Булгаков называл себя "мистическим писателем”, но
мистика эта не помрачала рассудок и не запугивала читателя.
Воланд и его свита совершали в романе небезобидные и часто
мстительные чудеса, наподобие злых волшебников в доброй сказке. Одной из
главных мишеней Воланда становится самодовольство рассудка, в
особенности его ате-истичность, сметающая с пути заодно с верой в бога
всю область загадочного и таинственного. С наслаждением отдаваясь
вольной фантазии, расписывая фокусы, шутки и перелеты Азазелло,
Коровьева и кота, любуясь мрачным могуществом Воланда, автор
посмеивается над непоколебимой уверенностью, что все формы жизни можно
расчислить и спланировать, а процветание и счастье людей ничего не стоит
устроить — стоит только захотеть. М. А. Булгаков сомневается в
возможности штурмом обеспечить равномерный и однонаправленный прогресс.
Его мистика обнажает трещину в рационализме.
Он осмеивает самодовольную кичливость рассудка, уверенного в том,
что, освободившись от суеверий, можно создать точный чертеж будущего,
рациональное устройство всех человеческих отношений и гармонию в душе
самого человека. Здравомыслящие литературные сановники вроде Берлиоза,
давно расставшись с верой в Бога, не верят даже в то, что им способен
помешать, поставить подножку его величество Случай. Несчастный Берлиоз,
точно знавший, что будет делать вечером на заседании МАССОЛИТа, всего
через несколько минут гибнет под колесами трамвая. Так и Понтий Пилат в
"евангельских” главах романа кажется себе и людям человеком
могущественным. Но проницательность Иешуа поражает прокуратора не
меньше, чем собеседников Воланда странные речи иностранца на скамейке у
Патриарших прудов.
Самодовольство римского наместника, его земное право распоряжаться
жизнью и смертью других людей впервые поставлено под сомнение. Пилат
решает судьбу Иешуа.
Но по существу, Иешуа — свободен, а он, Пилат, отныне пленник,
заложник собственной совести. И этот двухтысячелетний плен — наказание
временному и мнимому могуществу.
История Иешуа Га-Ноцри лишь в самом начальном варианте романа имела
одного рассказчика-дьявола. Поощряемый недоверием собеседников на
скамейке, Воланд начинает рассказ как очевидец того, что случилось две
тысячи лет назад в Ершалаиме. Кому, как не ему, знать все: это он
незримо стоял за плечом Пилата, когда тот решал судьбу Иешуа. Но рассказ
Воланда был продолжен уже как сновидение Ивана Бездомного на больничной
койке. А дальше эстафета передается Маргарите, читающей по спасенным
тетрадям фрагменты романа Мастера о смерти Иуды и погребении. Три точки
зрения, а картина одна, хоть и запечатленная разными повествователями,
но именно оттого трехмерная по объему. В этом как бы залог неоспоримой
достоверности случившегося.
Один из ярких парадоксов романа заключается в том, что, изрядно
набедокурив в Москве, шайка Воланда в то же время возвращала к жизни
порядочность, честность и жестоко наказывала зло и неправду, служа, как
ни странно, утверждению тысячелетних нравственных заповедей. И если его
свита предстает в личине мелких бесов, неравнодушных к поджогам,
разрушению и пакостничеству, то сам мессир неизменно сохраняет некоторую
величавость. Он наблюдает булгаковскую Москву как исследователь,
ставящий научный опыт, словно он и впрямь послан в командировку от
небесной канцелярии.
А полномочия его велики: он обладает привилегией наказующего деяния,
что никак не с руки высшему созерцательному добру. К услугам такого
Воланда легче прибегнуть и отчаявшейся Маргарите. "Конечно, когда люди
совершенно ограблены, как мы с тобой, — делится она с Мастером, — они
ищут спасения у потусторонней силы”. Булгаковская ситуация в зеркально
перевернутом виде варьирует историю Фауста. Фауст продал душу дьяволу
ради страсти к познанию и предал любовь Маргариты. В романе Маргарита
готова на сделку с Воландом и становится ведьмой ради любви и верности
Мастеру.
Мысль о преображении, перевоплощении всегда волновала Булгакова. На
низшей ступени — это преображение внешнее. Но способность к смене облика
на другом этапе замысла перерастает в идею внутреннего преображения. В
романе свой путь душевного обновления проходит Иван Бездомный и в
результате заодно с прошлой биографией теряет свое искусственное и
временное имя. Только недавно в споре с сомнительным иностранцем
Бездомный, вторя Берлиозу, осмеивал возможность существования Христа, и
вот уже он, в бесплодной погоне за воландовской шайкой, оказывается на
берегу Москвы-реки и как бы совершает крещение в ее купели. С бумажной
иконкой, приколотой на груди, и в нижнем белье является он в ресторан
МАССОЛИТа, изображенный подобием вавилонского вертепа — с буйством
плоти, игрой тщеславия и яростным весельем. В новом облике Иван выглядит
сумасшедшим, но в действительности это путь к выздоровлению, потому
что, лишь попав в клинику Стравинского, герой понимает, что писать
скверные антирелигиозные агитки — грех перед истиной и поэзии.
Потеряв рассудок, Иван как бы обретает его, прозрев духовно. Одно из
проявлений душевного выздоровления — отказ от претензии на всезнание и
всепонима-ние. В эпилоге романа Иван Николаевич Понырев возникает перед
нами в облике скромного ученого, будто за одно с фамилией изменилось и
все его духовное существо.
Перевоплощение отметит и фигуру Мастера, и Маргариты. У М. А.
Булгакова она уже совсем явно склонна к перевоплощению, миграции души.
Есть в ней отсвет Маргариты Наваррской — московской прапрапраправнучкой
королевы Марго называет ее Коровьев. Но ведь Маргарите суждено еще
обернуться ведьмой и, совершив свой опасный и мстительный полет над
Арбатом, оказаться на балу у сатаны.
Притягивает к себе загадка слов, определивших посмертную судьбу
Мастера: "Он не заслужил света, он заслужил покой”. Учитель Левия Матвея
не хочет взять Мастера "к себе, в свет”, и это место романа не зря
стало местом преткновения для критики, потому что, по-видимому, именно в
нем заключено собственно авторское отношение к вере и к идее
бессмертия.
Выбирая для Мастера его посмертную судьбу, М. А. Булгаков тем самым
выбирал судьбу себе. О бессмертии, как о долговечной сохранности души в
творении искусства, как о перенесении себя в чью-то душу с возможностью
стать ее частицей, размышлял М. А. Булгаков, сочиняя свою главную книгу.
Его волновала и судьба наследования идей преданным Левием Матвеем или
прозревшим Иваном Бездомным. Научный сотрудник института истории и
философии Иван Николаевич Понырев как ученик, увы, не более даровит, чем
не расстающийся с козьим пергаментом Левий Матвей. Но теперь он полон
вопросов к себе и миру, готов удивляться и узнавать. "Вы о нем...
продолжение напишите”, — говорит, прощаясь с Иваном, Мастер. Не надо
ждать от него духовного подвига, продолжения великого творения. Он
сохраняет доброе здравомыслие — и только. И лишь одно видение,
посещающее его в полнолуние, беспокоит его временами: казнь на Лысой
горе и безнадежные уговоры Пилата, чтобы Иешуа подтвердил, что казни не
было...
