Критика о романе "Мастер и Маргарита". И. Виноградов
...Выбирая среди многих возможных интерпретаций
евангельского сюжета вариант с такой юридически безысходной ситуацией,
М. Булгаков выбирает и среди многих возможных Понтиев Пилатов. Он не
хочет иметь дело со слепцом и фанатиком, для которого не существует
различия между гражданской моралью и нравственностью и для которого
государственная правовая позиция представителя римской власти была бы и
единственно возможной, собственной, нравственной его позицией в этом
деле. М. Булгакова интересует другой уровень сознания - ему важно
увидеть, как будет вести себя по отношению к Иешуа человек, для которого
следование гражданской морали уже не может быть автоматическим и
безусловным нравственным алиби; более того - для которого гражданская
моральность уже перестала быть нравственной...
Так Михаил Булгаков захлопывает перед своим героем, может быть,
самую удобную и надежную лазейку, в которую может спрятаться
человеческая совесть от личной ответственности...
Но М. Булгаков ничем не облегчал своему герою решения о казни,
ничем не облегчает ему и противоположный выбор. Отпустить этого
человека? Человека, который говорил о власти то, что он говорил и что
записано не только в донесении Иуды, но и в протоколе прокураторско-го
секретаря? "О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое
место?"
Такова альтернатива. Она беспощадна и бескомпромиссна. Или Иешуа
отправится с другими осужденными на Лысую Гору, или Пилат через
какое-то время займет его место. Да пусть даже это и паническое
преувеличение - жизнь, карьера, положение, уж во всяком случае,
погублены...
И Пилат совершает свой выбор. Приговор утвержден, имена
осужденных брошены в ревущую толпу, и кавалерийская ала уже возвращается
в грохоте и шуме небывалой грозы, разразившись вдруг над Ершалаимом, с
места казни. Казнь свершилась.
Так возникает перед нами психологическая ситуация, в которой
интересующая М. Булгакова психологическая коллизия нравственного выбора
предстает в обнаженной и вместе с тем предельно обостренной форме -
беспощадно требовательно и бескомпромиссно. М. Булгаков как бы ставит на
своем герое своеобразный и ответственный психологический эксперимент,
спрашивая у нас, у себя, у Пилата, у его человеческого "я":
Что же такое человек? Ответствен ли он за свои поступки?
Предопределен ли его нравственный выбор условиями этого выбора или даже
самые жестокие обстоятельства не могут служить оправданием
безнравственного поступка?
И - своим Пилатом, его судьбой, его душевной мукой - М. Булгаков отвечает:
Да - ответствен. Потому что человек - это нечто большее, чем
совокупность обстоятельств. И нечто большее, чем просто существование.
Его Иешуа, этот удивительный образ обычного, земного, смертного
человека, проницательного и наивного, мудрого и простодушного, потому и
противостоит как нравственная антитеза своему могущественному и куда
более трезво видящему жизнь собеседнику, что никакие силы не могут
заставить его изменить добру, и до самого конца, до последнего
предсмертного усилия придать своему хриплому голосу убедительность и
ласковость, когда он просит палача за другого - "Дай попить ему", - он
не предает избранное и навсегда принятое убеждение, свою истину...
Сталкивая своих героев с нечистой силой, М. Булгаков сталкивает
их с необыкновенными, невероятными фактами, которым не подыщешь, как ни
старайся, никаких обыкновенных объяснений. Иными словами, он ставит их
перед совершенно неожиданной, кризисной для их сознания ситуацией,
ситуацией, которую экзистенциалист назвал бы "предельной". И внимательно
наблюдает: как отреагируют они на эту ситуацию, какую "экзистенцию"
выкажет при этом их человеческое "я"?
Это значит, что перед нами тот же, что и в главах о Понтии
Пилате, художественно-психологический "эксперимент", только с некоторыми
иными условиями задачи. Здесь нет непосредственной, очевидной, ясно
развернутой альтернативы нравственного выбора. Но зато здесь есть
столкновение с такой неожиданной - и к тому же непонятной, пугающей,
способной потрясти - ситуацией, которая испытывает человеческую природу
не менее основательно, до конца проверяя, способен ли и в чем способен
человек быть верным самому себе, есть ли у него какая-то внутренняя
опора, которая может позволить ему выстоять в состоянии самого жестокого
психологического кризиса, в чем состоит эта опора и чего она стоит. И
нельзя не признать, что мысль воспользоваться для такого
художественно-психологического эксперимента традиционной нечистой силой -
мысль поистине блистательная, богатая, - лучше, пожалуй, и не
придумаешь...
Да, это сатира - это настоящая сатира, веселая, дерзкая,
забавная, но и куда более глубокая, куда более внутренне серьезная, чем
это может показаться на первый взгляд. Это сатира особого рода, не так
уж часто встречающаяся, - сатира нравственно-философская. Она
пользуется, по видимости, теми же самыми персонажами, что и сатира
бытовая или историко-соци-альная, а по остроте злободневной общественной
тематики даже и уступает, несомненно, последней. Но ей и не обязательна
эта острота - у нее другой угол зрения, свои интересы, и в этом своем
она может достигать такой глубины и значительности, какой не имеют иные
самые хлесткие и злободневные социальные "обличения".
М. Булгаков судит своих героев по самому строгому счету - по
счету человеческой нравственности. И он не находит здесь даже для самых
заскорузлых, "неразвитых" своих персонажей никаких оправданий - он не
верит в "невменяемость", и ничто не снимает для него с человека его
ответственности перед собой, его "вины"...
Быть верным добру, истине, справедливости - это значит не только
не делать зла. Не только не предавать добро, что бы тебе ни грозило.
Быть верным добру - это значит служить ему, творить его, сеять его
вокруг - без устали, до предела сил и жизни. Именно в этом прежде всего
смысл образа Иешуа, бродячего философа, идущего по земле с проповедью
добра и с верой в то, что можно пробудить в людях доброе, добраться до
него. Его нравственный стоицизм - стоицизм активный, действенный,
неутомимый, недоступный отчаянию...
А теперь вернемся к мастеру, которого мы оставили вместе с
Маргаритой в его подвальчике, после того как они побывали у Сатаны.
Ничего не поделаешь, приходится признать, что человек, создавший не
только Понтия Пилатано и Иешуа Га-Ноцри, оказался в чем-то слабее своего
героя - пусть даже одинокого, пусть непонятого, но все-таки верного
себе до конца в своем неутомимом созидании добра. Мастер тоже остается
верен себе до конца во многом, почти во всем. Но все-таки кроме одного: в
какой-то момент, после потока злобных, угрожающих статей, он поддается
страху. Нет, это не трусость, во всяком случае, не та трусость, которая
толкает к предательству, заставляет совершать зло. Мастер никого не
предает, не совершает никакого зла, не идет ни на какие сделки с
совестью. Но он поддается отчаянию, он не выдерживает враждебности,
клеветы, одиночества... он сломлен, ему скучно, и он хочет в подвал.
