В философских одах Державина человек сталкивается лицом к лицу с вечностью. В поздней философской лирике понятие вечности может конкретизироваться через идею божества и картину мироздания, космоса в целом (ода "Бог", 1780-1784), через понятия времени и исторической памяти (ода "Водопад", 1791-1794), наконец, через идею творчества и посмертной вечной жизни человеческого духа в творении (ода "Памятник", 1795. стихотворение "Евгению. Жизнь Званская", 1807). И каждый раз в противопоставлении человека и вечности человек оказывается причастен бессмертию.

Написанная под явным влиянием ломоносовских духовных од ода "Бог" практически ломоносовскую картину бесконечности космоса и непостижимости божества, используя каноническую строфу ломоносовской торжественной оды:

Светил возжженных миллионы

В неизмеримости текут,

Твои они творят законы,

Лучи животворящи льют.

На фоне этой грандиозной космической картины человек не теряется только потому, что в нем сочетаются земное и божественное начала:

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь - я раб - я червь - я бог!

Таким образом, человек сочетаем смертность тела с бессмертием духа: "Мое бессмертно бытие; // И чтоб чрез смерть я возвратился, // Отец! в бессмертие твое". Следующую стадию развития этой мысли можно наблюдать в большой философско-аллегорической оде "Водопад". Как всегда, Державин идет в ней от зрительного впечатления: в начале поэмы он описывает водопад Кивач на реке Суне в Олонецкой губернии.

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми

Шумит - и средь густого бора

Теряется в глуши потом .

Водопад сравнивается с человеческой жизнью, и далее эта аллегория развивается очень последовательно: "Не так ли с неба время льется // Честь блещет, слава раздается ?"; "О слава, слава в свете сильных! // Ты точно есть сей водопад ".

Державин далее вводит в аллегорию Потемкина, приближенного к трону и опального Румянцева, обыгрывая их фамилии. Румянцев описывается метафорами, созвучными его фамилии: "как румяной луч зари", "в венце из молненных румянцев". Напротив, яркая и громкая прижизненная слава Потемкина, как и сама его личность, уподобляются в оде Державина великолепному, но бесполезному водопаду:

Дивиться вкруг себя людей

Всегда толпами собирает, -

Но если он водой своей

Удобно всех не напояет .

Румянцев же аллегорически сравнивается с ручьем:

Не лучше ль менее известным,

А более полезным быть;

И тихим вдалеке журчаньем

Потомство привлекать с вниманьем?.

Общечеловеческий характер имеет комментарий к следующей строфе в "Объяснениях": "Водопады, или сильные люди мира, тогда только заслуживают истинные похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных":

Услышьте ж, водопады мира!

О славой шумные главы!

Ваш светел меч, цветна порфира,

Коль правду возлюбили вы,

Когда имели только мету,

Чтоб счастие доставить свету.

В эволюции жанра философской оды Державина наблюдается тенденция к конкретизации ее объекта: от общефилософской проблемы (смерть в оде "На смерть князя Мещерского") к общечеловеческим аспектам личностного бытия (ода "Бог") к осмыслению в русле этих проблем конкретных судеб своих исторических современников ("Водопад"), а затем объект философской лирики - человек вообще, сливается с ее субъектом - автором философской оды, и она преобразуется в эстетический манифест: размышление поэта о своей личности и творчестве, о своем месте в своей исторической современности и о посмертной жизни поэтического духа, воплощенного в стихотворных текстах ("Мой истукан", 1794; "Памятник", 1795; "Лебедь", 1804; "Признание", 1807; "Евгению. Жизнь Званская". 1807).

Пора подведения итогов поэтической жизни ознаменована вольным переводом оды Горация "Exegi monumentum..." под заглавием "Памятник" (1795), где нараяду с переводом Горация ("Так! - весь я не умру, но часть меня большая, // От тлена убежав, по смерти станет жить"), Державин вводит в свой текст конкретную поэтическую самооценку: как таковой, этот мотив тоже является горацианским, но его реалии - это поэтическая биография Державина:

Что первый я дерзнул в забавном русском слове

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить.

Этот же мотив - поэтического бессмертия в духе и творчестве - развивается в еще одном вольном переводе из Горация, стихотворении "Лебедь":

Да, так! Хоть родом я не славен,

Но, будучи любимец муз,

Другим вельможам я не равен,

И самой смертью предпочтусь.

Не заключит меня гробница,

Средь звезд не превращусь я в прах,

Но, будто некая цевница,

С небес раздамся в голосах.

В послании "Евгению. Жизнь Званская", в результате знакомства Державина с Евгением Болховитиновым, автором "Словаря русских светских писателей", попросившим у Державина сведений о его жизни и творчестве, снова используется мотив распорядка дня, интерпретированный более широко - как воспроизведение образа жизни, который через совокупность бытовых привычек и ежедневных занятий может сформировать представление об образе человека.

Державин описывает свою жизнь и задумывается о неизбежной смерти: только память о нем способна пережить его. С просьбой помнить его обращается автор к адресату, слушавшему его при жизни:

Ты слышал их - и ты, будя твоим пером

Потомков ото сна, близ Севера столицы,

Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром:

"Здесь Бога жил певец, Фелицы".

Отвечая на просьбу Евгения Болховитинова о доставке ему сведений о своей жизни и творчестве, Державин написал:

"Кто вел его на Геликон

И управлял его шаги?

Не школ витийственных содом:

Природа, нужды и враги".

Объяснение четырех сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость...".

Без того, что Державин достиг в своем творчестве, намного превысив поэтические достижения своих предшественников и современников, русская поэзия не поднялась бы до важнейшего открытия лирики русской романтической школы. Автопсихологизм Жуковского, Батюшкова, Баратынского - это следующий шаг поэзии вслед за автобиографизмом Державина. Органическое же слияние автобиографизма и автопсихологизма осуществилось в лирике Пушкина. Так определяется место Державина в истории русской поэзии: он - связующее звено национальной поэтической традиции, переходная фигура на пути от рациональной лирики к поэзии "чувства и сердечного воображения".