Несмотря на заглавие, подразумевающее, что речь пойдет главным образом о Онегине, Пушкин, едва представив своего героя ("С героем моего романа... / Позвольте познакомить вас: / Онегин, добрый мой приятель..."), тут же о нем забывает и принимается беседовать с читателем:

...на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель;

Там некогда гулял и я:

Но вреден север для меня.

Подобный прием будет повторяться в течение романа очень часто: автор постоянно сбивается то на воспоминания о "днях веселий и желаний", то на грустное размышление об уходящей молодости ("Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана..."), то на рассуждение о превратностях творческого процесса:

...Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток...

Онегина то забывают на балу - а автор в это время беззаботно разгуливает по берегу моря, элегически вздыхая: "Я помню море пред грозою...", то Пушкин в "минуту злую" для Онегина прощается с читателем, оставляя героя в петербургском доме Татьяны.

К сюжету Онегина, заданному первой строфой романа (размышления Онегина на пути к дядюшке), уже во второй строфе добавляется сюжет автора. Сложным взаимодействием двух сюжетов - сюжета автора и сюжета героев (или, по словам исследователя романа С. Г. Бочарова, "романа автора" и "романа героев") - и определяется своеобразие художественной структуры повествования в романе.

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель,

Родился на брегах Невы...

Онегин, с одной стороны, и "добрый приятель" автора, реальный человек, а с другой стороны - "герой романа", плод авторского воображения, и Пушкин постоянно будет переключаться между этими двумя ипостасями своего героя. Вместе с Онегиным-приятелем автор намеревается отправиться за границу ("Онегин был готов со мною / Увидеть чуждые страны..."), - а Онегина как персонажа романа автор вправе оставить в парковой аллее для объяснения с Татьяной (заключительные строки третьей главы) и при этом хулигански заметить:

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

Пушкин весьма воль обращается как с героем, так и со временной линией повествования: первых семь глав зеркально отражаются в одной восьмой, заключительной. История Онегина и Татьяны повторяется с точностью до наоборот: любовь Татьяны к Онегину сменяется страстной влюбленностью Онегина в Татьяну, письмо Татьяны сменяется письмом Онегина, а "проповедь" Онегина - "уроком", который теперь, в свою очередь, дает герою Татьяна.

Менее очевидной, но более психологической параллелью является сон Татьяны - едва ли не единственная в романе развернутая картина психологического состояния героини - и бал по случаю ее именин. Связь, во-первых, сюжетная: ссора Онегина и Ленского, гибель последнего; а во-вторых, предметная детализация, общая для кошмарного сна и праздничной яви, заставляет ассоциативно связывать "уродов с того света" и веселых гостей Лариных:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,

Людская молвь и конский топ!

(Сон Татьяны)

В гостиной встреча новых лиц,

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога...

(Именины)

И вот уже беззаботные и ни о чем не подозревающие гости Лариных - "толстый Пустяков", "уездный франтик Петушков", "обжора" Флянов - благодаря сюжетной рифме предстают перед читателем в гротескном свете. И даже мирная картина с храпящими Пустяковыми, Гвоздиными, Простаковыми и мосье Трике "в фуфайке, в старом колпаке" может вызвать невольное воспоминание о ночном видении Татьяны:

Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке...

Пушкин постоянно намечает возможные, уже ожидаемые читателем сюжетные повороты ("Читатель ждет уж рифмы "роза"? На, возьми ее скорей!") – но не следует им: ситуация, показанная во второй главе, вполне благополучна: Ленский влюблен в Ольгу - и любим (как ему кажется). Появление Онегина в доме Лариных истолковано всеми соседями однозначно - "...свадьба слажена совсем, / Но остановлена затем, / Что модных колец не достали", перед героями не стоит никаких препятствий (традиционная романная схема подразумевает именно преодоление препятствий, будь то несогласие родителей или вмешательство "третьего лишнего"), - но "счастье", которое "было так близко, так возможно", не приходит: Ленский погибает, Онегин отправляется в путешествие, Ольга выходит замуж за улана и навсегда исчезает со страниц романа, Татьяну увозят в Москву на "ярмарку невест".

Отказ от напрашивающихся линий сюжетного развития наиболее явно продемонстрирован автором на примере романной судьбы Ленского. Имеется два варианта возможного будущего своего героя:

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рожден... -

или

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел...

Расстался б с музами, женился,

В деревне счастлив и рогат

Носил бы стеганый халат...

Но об обоих вариантах автор начинает говорить тогда, когда Ленский уже мертв и ни один из вариантов судьбы героя заведомо не может быть реализован!

Не меняет ситуации и финальная встреча Татьяны и Онегина в Петербурге: Пушкин демонстративно отказывается от каких бы то ни было сюжетных эффектов: объяснение Онегина и Татьяны заканчивается под "шпор внезапный звон" появившегося в комнате мужа героини - и мелодраматическая сцена, казалось бы, неизбежна. Однако именно в эту решительную минуту автор оставляет героев и прощается с читателями.

Не случайно современные Пушкину литературные критики отказывали роману в целостности и единстве: Н. Полевой рассматривал "Евгения Онегина" как "рудник для эпиграфов, а не органическое существо", а Н. Надеждин считал, что это не роман вообще: "Евгений Онегин" не был и не назначался быть в самом деле романом... Он не имеет притязаний ни на единство содержания, ни на цельность состава, ни на стройность изложения". Да и сам Пушкин на первый взгляд давал основания для такой оценки своего романа, словно специально указывая на явные композиционные промахи:

...Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных,

Небрежный плод моих забав...

А где, бишь, мой рассказ несвязный?..

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

Разница, однако, состояла в том, что критики не увидели в "Евгении Онегине" романа, а автор видел в нем роман нового типа.

Принципиально новые законы художественного построения текста были сформулированы Пушкиным и в одном из писем к А. Бестужеву: "Роман требует болтовни". Болтовня - сознательное стремление создать текст, который мог бы восприниматься как импровизационный рассказ; стремление добиться эффекта непринужденного диалога с читателем - и разрушить условно-литературное повествование о столь же условных литературных персонажах. Не случайно Пушкин представляет своего героя в романе дважды: в первой главе (вторая строфа) и в седьмой (заключительная строфа). Сопоставим эти фрагменты:

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель...

Пою приятеля младого

И множество его причуд.

Благослови мой долгий труд,

О ты, эпическая муза!

Свободный и непринужденный разговор с читателем - тем более с читателем посвященным - сменяется пародийным взыванием к эпической музе ("Не дай блуждать мне вкось и вкривь") в запоздалом "вступлении" к роману, о котором автор "вспомнил" только к предпоследней главе. Тем самым классицистская жесткая регламентация темы и структуры произведения, строгость композиционных правил, заданность авторской художественной установки и обязательность высокого пафоса иронически опровергаются и утверждаются права свободного от любой регламентации рассказа. Причем "свободного" настолько, что автору иной раз приходится себе напоминать, кто его герой и что с ним происходит, "чтоб не забыть, о ком пою".

"Забалтываясь донельзя" (цитата из письма Пушкина к Дельвигу, в котором он рассказывает о плане своего романа), автор тем самым получает возможность сказать обо всем - об элегиях и одах, о яблочной наливке и брусничной воде, о русском театре и французских винах, о лорде Байроне и безымянном немецком булочнике, о своем "брате двоюродном Буянове" и Наполеоне, оставшемся стоять у стен Москвы в ожидании ключей от города, и еще о многом, многом другом. Пестрота описаний и разностильность повествования не противоречат внутреннему единству "Евгения Онегина" - лирическим центром романа является автор. Лирические отступления, по замечательному выражению С. Г. Бочарова, не отступают от дела, а обступают его со всех сторон.

Пушкин максимально эффективно использует повествовательные возможности четырехстопного ямба: ямб - гибкий, легко варьирующийся и интонационно очень близкий к разговорной речи размер, он передает динамику живой речи. Той же цели служит и онегинская строфа -принципиально новый тип строфы, созданный Пушкиным именно для романа: онегинская строфа включает в себя 14 стихов четырехстопного ямба с рифмовкой AbAb CCdd EffE gg (прописными буквами обозначены женские рифмы, строчными -мужские). Смысловая структура онегинской строфы – тезис, его развитие, кульминация, концовка - передает сам ход движения мысли.

Пушкин сам указывает на эти недостатки:

...Хоть поздно, а вступленье есть. Я кончил первую главу; Пересмотрел все это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу.

Пора мне сделаться умней,

В делах и в слоге поправляться,

И эту пятую тетрадь

От отступлений очищать.

При этом о необходимость избавляться от отступлений говорится в очередном лирическом отступлении, а противоречия становятся одном из важнейших конструктивных принципов романа. Заявление автора "я думал уж о форме плана" - явное противоречие авторскому определению романа как "рассказа несвязного", а признание в конце восьмой главы "даль свободного романа... / Еще не ясно различал"; "лета шалунью рифму гонят" так же явно не соответствует очень жесткой и нигде не нарушаемой системе рифмовки.

Противоречие всплывает и на сюжетном уровне: в третьей главе, например, автор утверждает, что письмо Татьяны хранится у него - "Письмо Татьяны предо мною; / Его я свято берегу...", а в восьмой главе - что у Онегина: "Та, от которой он хранит / Письмо, где сердце говорит..." Указав на "разность между Онегиным" и собой, автор тут же добавляет:

Страстей игру мы знали оба: Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас...

Вследствие того, что автор привлекает внимание читателя к "технологической" стороне повествования (разрывам во времени, пунктирному движению сюжета, введению в повествование планов и черновиков этого же романа), на первый план выходит металитературное значение романа: рассказывая о "приятеле", Пушкин все время напоминает читателю о "литературности" всего произведения ("Но наш герой, кто б ни был он, / Уж верно был не Грандисон", "Прямым Онегин Чильд Гарольдом / Вдался в задумчивую лень") – истинная история романа "Евгений Онегин" - не Татьяны и Онегина, а создание романа.

Создатель же романа сам, следовательно, становится его персонажем – единственным, биография которого лишь намечена, в отличие, например, от Онегина, Татьяны или даже второстепенного героя Зарецкого: "жизнеописанию" каждого из этих персонажей отводится специальная часть повествования. Хронология пушкинской судьбы не линейна: в первой главе упоминается южная ссылка начала 1820-х гг. ("Но вреден север для меня"), в шестой - ушедшая молодость:

Ужель мне скоро тридцать лет?

Но так и быть: простимся дружно,

О юность легкая моя!..

- а восьмой годы отрочества - Лицей и заключительный лицейский экзамен:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал...

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил...

Таким образом, свободное варьирование тем, стилей, голосов, подключенных к авторскому повествованию, свободное перемещение в пространстве и времени, соединение объективно-повествовательного и субъективно-лирического типов повествования – важнейшие принципы композиционной организации романа. Вне авторского слова, особого пушкинского стиля, "Евгений Онегин" превращается в обычную слабую мелодраму - без развязки и эффектных сцен; разрушается тип героя, созданного Пушкиным, - "доброго приятеля" автора и одновременно героя романа; разрушается пушкинский образ художественного пространства, строившегося в романе по принципу взаимоналожения двух миров - реального и литературного.