"Правда глаза колет" - значит, боль человеку
приносит. А если так, то что дороже: человек, его счастье или правда?
Но возможно ли неправедное счастье? И останется ли человеком тот, кто
правду попирает?
Этой серией вопросов истина критикует наше обыденное понятие о
человеке, требуя его согласования с собой: чтобы он был истинным
человеком, настоящим. Но навстречу вздымается от человека своя
претензия к правде. Человек - вот он здесь, налицо - его потрогать
можно, а правда где обитает? В словах - то есть в невидимом, в идеях,
в уме. Так неужели слову - тому, что есть звук пустой, служить
должно живое существо, а не слово - человеку? И зачем истина, если она
расходится с интересом человека? Праведна ли бесчеловечная правда? И
вообще, является ли она тоща правдой?
Вот тот круг вопросов, который обрушивается на каждого
человека, лишь только он задумывается над смыслом жизни,
существования: возможно ли как раз само это соединение? А если да,
то как соединить людям, мне свое существование со смыслом, а высокий
смысл - с жизнью?
Есть полосы в жизни человека, когда он буквально заболевает
этими проблемами, так что, не разрешив их, кажется, уж жить не
сможет. Есть такие периоды и в истории общества, когда напряженно ищут
истину, перетряхивают готовые решения и не успокаиваются, пока не
найдут свой путь, историческую задачу именно своего времени, дело,
которое должно быть выполнено именно нами, а никем другим.
Конечно, "высокая болезнь" поисков истины сопровождает
человечество на всем пути его, но, как и в течении болезни, бывают
времена кризиса. Температура достигает предельной высоты, весь
организм поставлен на грань жизни и смерти, и тогда - или пан или
пропал! Если же пан - о, тогда воистину счастье и прозрение наступает:
эврика! Добыта истина!
Такое происходило с русским обществом на перекрестке XIX
и XX веков и с писателем Горьким, когда он писал пьесу "На дне"
(1902). "На дне" - это прение о правде. Здесь все: разные люди - разные
мировоззрения - идут на штурм правды. "Правда" - сотни раз
упоминающееся в пьесе слово, чаще даже, чем слово "человек".
Пьеса - притча о правде, ее катехизис: она строится как цепь
вопросов и ответов. Одни в исступлении проклинают правду, другие с
неменьшей остервенелостью и даже самоубийственным злорадством тычут
себе и людям в лицо правду. Но кто знает, что она такое?
В одном из своих поздних сочинений "Заметки читателя"
(1927) Горький резко отталкивается от позиции "моралистов", взгляд
которых "разрешает относиться к человеку, как, примерно, к сырью
или - в лучшем случае - "полуфабрикату". Попирая человека "под нози
своя", моралисты монументально возвышаются над ним, и это их вполне
удовлетворяет. Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на
жизнь "пессимистически", а к человеку относиться со всем
возможным оптимизмом.
Противоречие? Нет, почему же? Жизнь все еще, покамест,
неудачная работа прекрасных мастеров..." . Критикуя далее молодых
советских писателей. Горький писал: "И все-таки человек остался в их
глазах "человеком для того, чтобы", а не человеком, "потому что"
он есть источник самой изумительной энергии, преодолевающей
все сопротивления".
Вот почему неточно было бы говорить лишь об историческом
оптимизме Горького. Нет, он больше, чем оптимист, - он исповедует
счастье, разлитое по бытию, а не веру в жизнь ради счастья в
будущем. "Ради" - это значит, что настоящий, неповторимый момент,
каждый человек действителен не сам по себе, не излучает своей
красоты, не имеет своего содержания и сам по себе не ценен, а
светит лишь, как луна, - отраженным светом. Горький же зовет
людей открывать и развивать в себе Человека не во имя счастья будущих
поколений или ради будущего момента своей жизни, но для того, чтобы
счастье и творчество стали нормой жизни в настоящем, которая, если в
человеке проснулся творец и Человек, - отомкнет ему все кладовые своих
красот.
Оптимизм как таковой, переносящий счастье и красоту Человека в
будущее, т.е. в то, что не есть, - прекрасно укладывается в
философию общества отчуждения, которая видит в человеке не
абсолютную ценность, а рассматривает его как материал ради чего-то
другого. Ну разве материалом ради будущего прожила свою жизнь
красавица Нунча, о которой рассказывается в одной из последних "Сказок
об Италии" (XXII), что она изошла радостью и счастьем, танцуя всю
ночь, и рухнула во время тарантеллы, "этой пламенной
пляски, опьяняющей точно
старое, крепкое, темное вино"? Ведь не от памяти же о
ней, а от ее живого присутствия, от ее существования "люди
вспыхивали около нее, как паруса на рассвете, когда их коснется
первый луч солнца Стоит Нунча на солнце, зажигая веселые мысли и
желания нравиться ей, - перед красивой женщиной стыдно быть незаметным
человеком и всегда хочется прыгнуть выше самого себя. Много доброго
сделано было Нунчей, много сил разбудила она и влила в жизнь". И ее
красота, как и хороший стакан красного вина, "подобно святому
причастию, очищает нас от злого праха грехов и учит любить и прощать
этот мир, где довольно-таки много всякой дряни... Вы только
посмотрите сквозь ваш стакан на солнце, - вино расскажет вам такие
сказки..." (10, 134).
Но почему жe сказки? Ведь только что сказано, что красота бытия
и Человека есть истинная реальность, а "дряни" - лишь "довольно
много". И вот вся сложность положения, в котором оказалось
человечество в XX веке (и сознание его идеологов, в частности -
Горького), состояла в том, что эту истинную реальность приходилось
извлекать из-под спуда "дряни" - и она представала (с точки зрения
"здравого смысла" и "трезвого мышления") не как реальность, а как
сказка, не как правда, а как прекрасная ложь, придумываемая
людьми для самообмана и самоутешения.
В этом выразилось как предельное отчуждение от человека
его человеческой сущности, так и отчуждение мышления от истины, логики -
от сути вещей: общество отчуждения приучило людей взирать на себя и
состояние людей в его механизме как на то, что есть истинное реальное
бытие, обладает атрибутом существования, а на Человека, идеал и т.д.
- как на химеры, призраки, символы и т.п. И вся трудность
состояла в том, что логика "фактов" подтверждала это, ибо сама
наличная логика, которою оперировало господствующее общественное
сознание, отработана была на фактах классового общества, на его
реальности. В системе "логики вещей" не могло найтись способа,
чтобы обнаружить, доказать, явить глазам людей реальность Человека и
наносность, призрачность дряни отчуждения.
Эта проблема мучила Горького на протяжения всей его жизни.
Вступив в литературу со страстным убеждением, что человек велик и
прекрасен, что его творчество и его счастье - высшие ценности на
земле, Горький сразу столкнулся с той трудностью, что он мог об
этом сколько угодно заявлять, кричать, петь, - но доказать этого не
мог. Всем очевидные факты жизни говорили, что роль человека в жизни
становится все более мелка и незначительна, что за его счет
крупнеют города и вещи. "Созданное людьми поработило и обезличило
их", - писал сам Горький в "Челкаше". В весьма меланхолической
сказке "О чиже, который лгал, и о дятле, любителе истины" чиж зовет
к идеалу, вдохновляя птиц призраком прекрасной земли, что находится
там, за рощей. Однако сам писатель вынужден с горечью признать, что
все "упрямые вещи": факты, логика вещей - опровергают идеи чижа и
вытесняют их в сферу "нас возвышающего обмана"; зато позиция дятла
логически безупречна, оккупирует область правды, истины.
"Я солгал" - вынужден признаться чиж, - да, я солгал,
потому что мне неизвестно, что там за рощей, но ведь верить и
надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду, -
и вот почему я солгал... Он, дятел, может быть, и прав, но на что
нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья".
Позиция же дятла, напротив, очень прочна и основательна: "Я
питаюсь червяками и люблю истину, которой неуклонно служу и которая
понуждает меня сказать вам, что вас нагло обманывают. Все эти песни и
фразы, слышанные вами здесь, милостивые государи, не более как
бесстыдная ложь, что я и буду иметь честь доказать вам с фактами в
руках... с фактами в руках, милостивые государи! А спросите господина
Чижа, где те факты, которыми он мог бы подтвердить то, что
сказал?".
Тем не менее, человек не может смириться с этой
"правдой" и поет славу "безумству храбрых". Но почему же
безумству? Отчего ум должен оставаться на стороне Чижа, а Соколу
выпадает удел слыть глупым и чудаком? Не таится ли какой-то
"подвох" в самом сложившемся у людей понимании ума и истины?
Не только в начале своего писательского пути, но и в конце
Горький поднимает эту же проблему. В "Заметках читателя" он
рассказывает, как его поразила одна мысль из восточной "Книги мудрости и
лжи": "Прочитал я ее с наслаждением, и вот самое мудрое, что нашел в
ней:
"Визирь рассказал царю о рае, и много врал, преувеличивая ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ красоту его".
Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла о
визире и как они ловко обратят выписанную мной цитату против меня,
против этой статьи! А все-таки восхищает меня мудрая
дерзость визиря, преувеличивающего "действительную" красоту
несуществующего!".
Конечно, все это намерение прекрасно и благородно, но
само признание, что все-таки приходится "преувеличивать", что сама
жизнь и люди не имеют в себе на самом деле такой красоты, которую
писатель изливает на них, - это наше мнение звучит весьма оскорбительно
для жизни и обидно для людей, ибо косвенно выражает как раз недоверие
живой жизни и богатству человека, - и большую веру в идеальные
построения субъективного сознания. И главное: это противоречит всему
тому, что Горький утверждает своими картинами жизни и описаниями
людей: в них-то он непрерывно жалуется на слово, что оно не
дает ему возможности передать действительное, пестрое богатство людей.
Сам критерий красоты человека и жизни, по Горькому, - не в том,
что человек - хороший, а в том, что он - пестро богатый, полный таких
неожиданных свойств, перед которыми только ахнуть и развести руками
может логика здравого смысла и ее плоское представление о том, какая
жизнь - хороша и какой человек - прекрасен.
Вот что сам Горький пишет К. Федину в связи с Егором Булычевым,
когда ему слали упреки в идеализации и надуманном усложнении
характера русского купца: "Иногда я воображаю, что мне удалось
сказать кое-что значительное о людях этого ряда, но, сопоставляя
сказанное с тем, что мне известно, - впадаю в уныние, ибо знаю много, а
умею - мало. Да и трудно рассказать в приемлемых формах, например, о
купце (Ал/ексан/дре Петр/овиче) Большакове..." Следует великолепный
набросок характера купца, строителя и старосты храма, который,
умирая, ведет следующую душеспасительную беседу с попом: "Верно,
что я развратник и сволочь?" Поп утвердил: "Таков общий глас народа".
- "А - простит меня господь?" - "Покайтесь искренне - простит, ибо он
многомилостив". - "Простит? Так ты ему... скажи, что ежели бы я,
Лександр Большаков, тоже каким-нибудь турецким или мордовским богом был,
я б ему... морду и бороду вырвал за милости его, так его мать и
эдак! Милостив, - так его и эдак - ни в чем запрета не полагает,
какой он - бог?"
Выгнав попа матерщиной, он приказал жене и дочери-полуидиотке
снять и вынести из горницы все образа и на другой день, во время
поздней обедни, умер, почти до последнего дыхания творя сугубую
матерщину". И вот, в связи с характером этого купца, заключает он
очень многозначительными для нас словами: "Видите, какая штука? Васька
Буслаев -не выдумка, а одно из величайших и, может быть, самое
значительное художественное обобщение в нашем фольклоре".
И вот оно, противоречие: с одной стороны, Горький признается в
своем намерении приукрасить жизнь и людей, а с другой стороны,
признается, что сама жизнь и характеры русских людей так сказочно
богаты, сложны и прекрасны, что посрамляют всякие выдумки и идеалы: в
их распоряжении нет той палитры красок, чтобы даже воспроизвести,
запечатлеть буйную и радостную красоту жизни - где уж ее
приукрашивать!
Итак (мы не устаем уточнять постановку проблемы, ибо она
для Горького и понимания характера его реализма - самая важная и
сложная и не до конца им самим осознанная и решенная), Горький
всем существом ощущает (а не только верит), видит вокруг себя,
знает праздничную красоту реальной жизни, захватывающее, дивное
богатство людских характеров, душ, судеб, которые настолько полно
реализуют в себе сущность и призвание Человека, что сам наш идеал,
представление об идеальном Человеке именно на основе и из свойств
этого бесконечно прекрасного реального человека складывается, да и то
оставаясь еще бледным снимком с него, - но как только писатель
пытается поднять это в сознание, оформить в слове и передать
людям, - в ходе этой процедуры совершается какое-то таинственное
сальто-мортале, и из уст его исходят мысли и слова, в которых все это
предстает не как реальное, а как желаемое: не то, что он знает, а то,
во что он лишь верит (точнее: хочет верить, но знает, что это - не
так), т.е. то прекрасное, что он лишь хочет, чтобы оно появилось в
скучной жизни среди плохоньких и сереньких людей.
Словом, имя всему этому - прекрасная ложь, и сам он,
прижатый к стенке и уличаемый своим же рассудком, вынужден,
запинаясь, оправдываться, как перед следователем, - заявляя, что
преступление правил логики совершалось им без злого умысла, -
напротив: с самыми похвальными намерениями: чтобы, услышав о себе
хорошее, люди поверили в это и в реальности стали лучше, - т.е.
с утопической программой нравственного совершенствования людей. Но
такого рода любовь к людям и такой путь их спасения повинны в том же
грехе презрения к ним и унижающей их жалости, в каком повинен
горьковский Данко. И опять же вся загвоздка в том, что реальный
Горький и его художественное сознание в этом грехе нисколько не
повинны, - но его отвлеченные рассуждения, афоризмы часто дают
основания так думать о его позиции.
Логика отчуждения
Вина здесь не в Горьком, а в объективно к его времени
сложившемся отчужденном характере логики отвлеченного мышления.
Потребности и связи все более отделяющейся от человека жизни -
стали основой так назвавшей себя объективной логики вещей (как точно
это выражение!), освободившейся от человеческого содержания. Вот
почему и обратно: правда о Человеке не могла выражаться языком "логики
вещей" и "фактов" - и, вступая на эту платформу, тут же была битой и
выглядела жалкой, как чиж в единоборстве с дятлом.
Логика вещей исходит из такого положения дел в мире,
которое называют отчуждением. Само по себе оно ни хорошо, ни плохо.
Когда создается какая-нибудь вещь: дом, стихотворение, - сначала
внутри человека, в его сознании возникает замысел, а потом в ходе
труда его идея выходит вовне, остается в материале. "Отчуждение" по
происхождению - термин немецкой мысли: Entausserung - означает
буквально: "овнешнение". Готовая вещь, созданная человеком, есть
частица его "я", но находящаяся не внутри него, а отдельно, уже
чужая ему, обретающая самостоятельную жизнь предмета. Предметы,
вещи, мысли, законы - все они из сущности человека родились. Но
если она - беспокойная, и не известно, что еще выдумает и сотворит, а
потому - трудно уловимая, - то созданные человеком вещи, кажется,
прочны, неизменны, подпускают к себе легко и соблазняют на легкий путь
познания человека. Хочешь узнать, что такое этот человек? Посмотри,
возле каких вещей находится его место. Они дают ему о-предел-ение.
Лука, например, как не привязанный ни к какому месту и цели, есть с
этой точки зрения никто, пустой человек, а вот полицейский Медведев уже
заполнен общественным содержанием, есть - кто-то. В последнем
действии Бубнов доказывает ему, что он, потерявший место и предметы,
уже тоже никто: "Бубнов. Ты, брат, теперь т ю-т ю! Ты уж не
бутошник... кончено! И не бутошник, и не дядя... Алешка. А просто -
теткин муж! Бубнов. Одна твоя племянница - в тюрьме, другая -
помирает... Медведев (гордо). Врешь! Она - не помирает: она у меня без
вести пропала! (Человек еще цепляется за формулу "логики вещей":
"без вести пропала" - может, она что-нибудь еще да значит и делает
его все-таки "дядей". Это - как самоудостоверение личности, вроде
фразы: "Мой организм отравлен алкоголем", которая делает для Актера
еще достоверным его существование на белом свете). Бубнов. Все
равно, брат! Человек без племянниц - не дядя!"
Итак, любое определение - от другого исходит и зависимость
от него выражает: "дядя" - зависит от существования "племянниц",
"бутошник" - от будки. Вот этот человек - из деревни, женат, курит
"Беломор", смотрит телевизор, на конвейере закручивает гайки
левого переднего колеса автомобиля, - значит, и сущность
его - деревенско-"беломоро"-левогаечная... Улавливается ли этими
определениями "я" человека? Конечно, когда скульптор создает статую
от начала до конца сам, то по образу, выступившему благодаря
личности ваятеля из глыбы мрамора, можно судить о душе творца. Подобный
же, индивидуальный характер носил и труд мастера, ремесленника:
создавал он за жизнь вещей немного и вкладывал в них пласты своей
души. Тогда по вещи можно было судить о человеке. Но в современном
производстве, которое превращает человека в робота, нет необходимой
связи между вещью, создаваемой и потребляемой человеком (той же
гайкой или телевизором), и его характером. Истина вещи и истина
человека расходятся. Между тем, на таком положении дел возник и
выработался в стройную систему аппарат логики, который дает человеку
определение по вещи, предмету и результат такого определения называет
правдой - правдой факта, действительности. Тот же остаток человеческой
сущности, каковой сюда не укладывается, объявляется как раз
несущественным, случайным, ложью, призраком, химерой. Железная логика,
которая до сих пор казалась лишь дружественной человеку - ибо
открывала тайны. жизни и защищала человека от природы, теперь пошла
войной на самого создателя своего - так же, как и железо военной
техники, - и от защитника своего стало надо защищаться. Все, даже
прекрасные вещи, создаваемые трудом человека, противостали как
чуждая ему сила, сламывающая его душу и волю к счастью. Вот почему
на первых порах, когда на рубеже XIX-XX веков и в творчестве Горького
лишь начал формироваться язык для возвещения новой логики гуманизма -
не логики вещей, а логики Человека (где за систему отсчета
принимались не вещи и их соотношения, и внутри них - место человека, но
за исходное основание принимался Человек - и все тяготело к нему), -
художник еще не дерзает вступить на почву "фактов", ибо последние,
кажется, - состоят в полной зависимости у существующего; и
откровенно творит вымышленный мир прекрасной легенды, где люди живут и
действуют из себя, определяясь своей волей и мечтой, а не волею
обстоятельств ("Макар Чудра", "Старуха Изергиль" и т.д.).
Но постепенно, накопив силы, это новое мироощущение и его
логика вступают в богатырское единоборство с "логикой вещей" в "На дне"
- этом, быть может, самом могучем создании горьковского гения.
Тот революционный шаг в логике мышления, на который здесь
отважился Горький, состоял в том, что он прямо связал, перекинул мост
между понятиями "человек" и "правда" (истина). В монологах Сатина,
завершающих прения о правде и человеке, эта мысль формулируется
четко: "Человек - вот правда... Существует только человек, все же
остальное - дело его рук и его мозга". Таким образом, человеческое
существование становится критерием истины.
Но ведь до сих пор все развитие общества, разума, сознания
непрерывно шло по пути создания предметной действительности, а уж из
нее извлекалась объективная истина, не зависимая от воли, желаний,
мечтаний, - т.е. от субъективного, всегда зыбкого и шаткого
внутреннего мира человека. Эта господствующая в мире "система отсчета"
отношений правды и человека - есть исходная в "На дне". И все
идеологическое развитие пьесы идет по пути ее размывания. Лука, как
Сократ в диалогах Платона, сталкивает понятия о правде, ценностях и
человеке, размалывая представление о единой правде, существующей вне
человека, и вообще ставит под сомнение ценность правды, выдвигая на
первый план абсолютную ценность каждого отдельного человека, его
существования, которое несет в себе свою, особую, неповторимую
правду. Эту индивидуальную правду Лука всячески выявляет в
окружающих.
Но рассмотрим все по порядку. "Человек - вот правда". Мы так
привыкли к этим словам, данным в лапидарной афористической форме,
что часто не отдаем себе отчета о том, что это не просто красиво
оформленное слово о человеке, возвышающее его, - но
фундаментальное основание целой философии. (В этом непонимании
повинна сама звонкая и звучная, как кимвал бряцающий, форма
афоризма: она настолько предметна и тверда, что словно сама по себе
обладает смыслом. Это-то и мешает проникнуть в содержание чистой
мысли, высказанной в этих словах.)
Так что же утверждается этим положением? А не больше не
меньше, как то, что правда (логика, "точные", доказанные фактами
истины) - не обладает самостоятельным существованием, что она
на что-то опирается, т.е. в жизни есть нечто более глубокое и
существенное, чем правда, - и до этого основания нужно доискаться,
чтобы обрести критерий для различения правды и лжи (для логики
мышления, добывающей истину).
В "На дне" Горький и пытается уяснить и себе, и людям, как
рождается правда? В продолжающемся в горьковском творчестве споре
Чижа и Дятла такая постановка вопроса явилась неожиданным и
ошеломительным ударом по логике Дятла - ударом, который, уж конечно, не
Чижом мог быть нанесен. Вопрос заострен до предела: раз интерес
Человека не находит себе выражения на языке логики фактов, то,
следовательно, на этом языке говорит чей-то другой интерес. Если Дятел
упрекал Чижа за то, что его речи о счастье и красоте - не истинны,
ибо не бескорыстны, - и Чиж вынужден был, на основании этого,
признать себя побежденным, - то теперь задается вопрос: а так ли уж
бескорыстна сама обвинительница - логика фактов? Не говорит ли ее
устами какое-то другое, враждебное человеку начало?
Сама постановка вопроса о том, что у мышления, истин и "фактов"
есть фундамент, сразу сбивала спесь с царства самоудовлетворенной
логики, ибо решительно заявляла о том, что не истина существует, с
которой должно человечество и люди сверяться и искать ее, - но
человечество в своей жизни само творит и свергает истины, подобно
тому, как оно творит и свергает все "факты", всех богов и все ценности.
Следовательно, человечество, его история и его бытие на данном этапе
есть абсолютное первоначало, которое опосредует каждую "правду" и
"факт", и критерий всех ценностей, истин и целей в нем.
Вот почему полную правду можно получить не в прении
самих мыслей, а в столкновении мыслей (правд), просвеченных, тут
же сопоставляемых с реальным существованием вообще и высказывающих
их людей в особенности: "Не в слове - дело, а - почему слово
говорится", - говорит Лука Бубнову и Барону, смеющимся над рассказом
Насти о любви к ней Рауля. С этой точки зрения большей
реальностью обладает не "факт" - была эта любовь у Насти "на самом
деле" или она вычитана ею в книжке "Роковая любовь", - а внутренняя
потребность Насти в такой любви, которая может сбыться, а может и
не сбыться (это - сфера случайного, "обстоятельств"), не
стать "фактом". Сама эта внутренняя потребность есть более
твердое и характерное для Насти, - и она, а не свершение,
"дело", должны быть основанием для суждения о ней, о том что она
такое. Но поскольку эта потребность не отделилась от Насти и не
вылилась в какой-то факт ее жизни, видимый для всех окружающих, - то
свидетелей ; этой ее сущности нет, доказать ее нельзя. А так как
правдой (истиной) привыкли считать лишь доказуемое, то есть то, что
имеет предметное существование отдельно от человека, - то и
получается абсолютное расхождение правды о Насте и самой Насти, так
что "правда" (Настя - есть проститутка, фантазерка и т.д.) абсолютно не
улавливает ее истинной сути. Выходит, суждение о человеке нельзя
проверить ине надо проверять (проконтролировать): так ли это на
самом деле, ибо эта позиция исходит из подозрения к человеку и ищет
факта вне человека: не видя в человеке главного и величайшего факта, -
а надо верить человеку, тому, что он говорит. Следовательно, реальным
существованием обладает лишь человек, как бесконечный потенциал
фактов, поступков, дел, мыслей; а все, что от него отделяется,
есть частичное и часто ложное его осуществление. Факт (мысль) может быть
понят лишь в сращении с человеком, его "автором". Это сращение - и
есть правда. Потому "верить" и "знать" у Горького в "На дне"
подчеркнуто отождествляются: Лука - "Я - знаю... Я верю!".
"Существует только человек, все же остальное - дело его
рук и его мозга" (Сатин). - Вот второе основоположение
исповедуемой Горьким в "На дне" философии. Следовательно, если
правда, объективная истина на что-то опирается более глубокое, чем она
сама, то, по Горькому, этой опорой является Человек -" и лишь ему
присущ основной атрибут - существования. Лишь человек обладает
реальным бытием.
Но ведь это положение абсолютно противоречит
действительности. К XX веку все развитие человечества и состояло в
том, что оно непрерывно возводило вокруг себя "дела рук своих и
мозга", так что в конце концов они словно зажили самостоятельной
жизнью, а человек стал их функцией ("Бубнов. Люди все живут... как
щепки по реке плывут... строят дом..., а щепки - прочь...").
Следовательно, объективной истиной является обратное утверждение:
существуют лишь "дела", а для них существует человек, точнее - его
мозг и руки (ибо они лишь нужны, полезны), ибо остальное в
человеке не обладает общественно достоверным существованием. Но
раз в человеке ценятся лишь мозг и руки, то прав Васька Пепел:
"Ежели людей по работе ценить... тогда лошадь лучше всякого человека...
возит и - молчит!" А еще лучше человека (= его рук и мозга) -
машина, кибернетическая в том числе.
Человек оказывается лишним, выкинут на дно, в осадок бытия
(или, может быть, "дно" следует понимать как глубинную его основу,
где лишь и выявляется сущность?). "Бубнов (спокойно). Ты везде
лишняя... - говорит он Насте. - Да и все люди на земле - лишние..."
Итак, "логика вещей" рассматривает человека в ракурсе вещей, их
принимая за фундаментальное основание, - а не вещи - в
ракурсе Человека.
Но чем же это плохо? Разве это не прекрасно, что в ходе
развития общества и разума создавалась такая предметная
действительность, которая имеет свою жизненность и закономерность,
независимую от жизни и смерти человека? Его век недолог, а это -
прочно, длительно. Разве не прекрасно, что на ее основе человеческая
мысль может извлекать из бытия истины, независимые от воли
человека? Разве не прекрасно, что и о том, что есть человек, можно
узнать не по его сбивчивым о себе представлениям, но по его месту и
делам в мире вещей и законов? На этой основе и могла бы складываться
правда о человеке. (Вдумайтесь в это выражение и сопоставьте его с
выражением: "Человек - есть правда". Значит, истина имеет более
незыблемое существование, чем человек: он смертей, "относителен", а
она, опирающаяся на отношения вещей, - более прочна,
"абсолютна".)
И вот как глаголет эта объективная, "железная" логика
вещей и какие правды извлекаются ее способом в пьесе "На дне":
"Костылев Неудобство, видно, имеешь на одном-то месте жить? Лука. Под
лежач камень - сказано - и вода не течет... Костылев. То -
камень. А человек должен на одном месте жить..." /
Вот с научной точностью определена разница в нынешнем
положении вещей и человека: "камень", т.е. предметный мир,
выстроенный людьми между прочим из камней, - обладает самодвижением,
чуть ли не свободой воли: для него-то действительной оказывается
пословица: "Под лежач камень и вода не течет", - созданная
первоначально для человека, чтобы выразить его свойство двигаться,
хотеть, проявлять волю и т.д. Теперь же, напротив, камень принял
некогдашнее свойство человека, а человек - свойства камня: должен
выполнять его волю, а для этого должен быть в удобном для камня
положении - всегда на нужном месте, чтобы, когда господин пожелает его
взять, - он нашел бы его как инструмент, на прежней полочке.
"Нельзя, чтобы люди вроде тараканов жили... Куда кто хочет -
туда и ползет... Человек должен определить себя к месту... а не
путаться зря по земле..." Если раньше вещи лежали на земле "зря",
пока человек не придал им место и форму, - то теперь человек,
оказывается, существует "зря" и вынужден, как виноватый, непрерывно
оправдываться перед вещным миром, что и от его (человека)
существования есть польза. "Лука. А если которому - везде место?
Костылев. Стало быть, он - бродяга... бесполезный человек..."
Итак, "человек должен определять себя к месту". Тем
самым место служит определением для человека, место красит
человека. И на вопрос: что такое этот человек? - "логика вещей" дает
точное, основанное на "фактах" (месте) знание: то-то и то-то. Мы-то,
например, бьемся и гадаем, что такое Сатин, воспевший гимн Человеку,
каков его характер, духовный мир и т.д. А вот верящий в порядок и
закон ("Надо жить честна!") Татарин, оказывается, точно знает, что
такое Сатин. "Татарин (Сатину). Мешай карта! Хорошо мешай! Знаем
мы какой-такой ты...", - имея в виду точное определение:
"Человек Сатин есть шулер".
А что значит это знание, из чего оно складывается? Вот
система определений, которыми Василиса хочет сделать для себя
познанным, известным нового человека Луку:
Первый ход - название, определение: что (кто).
"Василиса. Ты кто такой?.. Лука. Проходящий...
странствующий... Василиса. Ночуешь или жить? (Это второй ход -
цель /связь с будущим/). Лука. Погляжу там".
Третий ход - обоснование другим, т.е. доказательство
(явление - под подозрением: нужно выявить связь с окружающим).
"Василиса. Пачпорт! Лука. Можно... Василиса. Давай! Лука. Я тебе
принесу... на квартиру тебе приволоку его!.."
Четвертый ход - вывод. "Василиса. Прохожий... тоже! Говорил бы
- проходимец... все ближе к правде-т о... Лука (вздохнув). Ах, и
не ласкова ты, мать..."
В разговоре Василисы с Лукой познание нового человека есть
цель: его хотят сделать известным, т.е. ревниво ликвидировать его
новизну и превратить в старое. Соответственно, отношения сразу
неравноправны и принужденны: один - субъект, другой - объект;
один - активен, другой - пассивен; один - следователь, другой -
подсудимый; один подозревает, другой оправдывается и т.д., то есть
ни тот, ни другой не в своем естественном состоянии, настроении и
облике находятся, а - в искаженном.
Василиса задает вопросы и вроде интересуется, кто этот человек
сам по себе. Но ведь уже сама форма вопроса предполагает
определенный ответ: т.е. не дает новому проявить себя в своей, может
быть, мне не известной форме, а опосредует его моим представлением и
целью. Ибо моя цель (и ее отражение - вопрос) - формируется до
истинного знания об этом человеке, исходит из предвзятого
интереса, который и полагает себя в основу знания нового: т.е.
именно не позволяет новому проявиться, а подставляет
вместо него старое.
И в самом деле, почему Василису не удовлетворяет ответ
Луки на каждый ее вопрос: он ей кажется уклончивым, попросту -
ложью, ей кажется, что старик "врет"? Потому что он каждым ответом
не на вопрос отвечает: то есть дает не известную ей уже форму знания
о человеке (исходя из которой сам-то вопрос и формулировался), а
сбивает в сторону:
"Кто?" - вместо точного ответа: "слесарь", "вор",
"учитель" и т.д. - два взаимно уточняющих слова, в которых
смысл расплывается: "Проходящий... странствующий", - ибо и самому
Луке трудно сказать: кто он такой. В этом смысле человек никогда себя не
знает.
Далее, вместо точного, заранее, знания цели: "Ночуешь или
жить?" - незнание: "Погляжу там". - Человек полагает что-то
неизвестным. А это тревожит, дразнит логику, ибо знание, правда ревниво
не допускает, чтобы что-то ускользало из-под нее, - хочет сразу всю
правду. Если же допустить, что ее дать сразу нельзя, - тоща,
следовательно, придется дать свободу явлению, а человеку - волю хотеть и
жить из себя, а не из заранее положенного обстоятельства и
места.
Отчаявшись получить знание из прямого опыта, общения с
человеком, т.е. в общем, не веря и человеку, и самой себе,
Василиса обращается за помощью к предшествующей работе логики вещей
над человеком: к удостоверению, объяснению и знанию человека исходя
из места рождения, жительства, работы. Удостоверение - какой термин!
Сам человек - не достоверен: его еще нужно удостоверить бумагой.
Документ есть объективная, отдельно от человека живущая истина о
нем, нужная потому, что человеку (тому, что он может о себе сказать) и
своему представлению о нем - заранее не верят, у Система вопросов
документа - есть все необходимое и достаточное для общества знание о
человеке, где все в нем выразимо в одинаковой для всех системе
координат. И когда Лука увиливает, отвечая и на вопрос о "пачпорте",
Василиса, наконец, уже может вынести точное определение, знание,
правду о старике, которую он было пытался замаскировать ответами не на
вопрос: "Прохожий... тоже! Говорил бы, проходимец, все ближе
к правде-то..."
Итак, столкнувшись с новым, неизвестным, логика вещей хочет
установить его не как оно есть по своей мерке и правде (таковых
оно не допускает) - но по отношению к себе (своим вещам). Все
расспросы Василисы имеют целью выяснить: заплатит ли старик и
сколько и не будет ли из-за него скандала - той самой "канители",
которую может вызвав неожиданное изменение человека, например
смерть. Так, полицейский Медведев по-своему понимает ту мысль
Луки, что о человеке надо заботиться, радеть, следить, как бы с
ним чего не случилось:
"Лука: Ты вот - смеешься... - говорит он Квашне об умирающей
Анне, - а разве можно человека эдак бросать? Он - каков ни есть - а
всегда своей цены стоит... Медведев. Надзор нужен! Вдруг - умрет?
Канитель будет из этого... Следить надо!"
Такая правда ничего больше знать о человеке и не хочет, она и
не допускает, что он может заключать в себе какое-то новое, не
предполагавшееся ею содержание и знание. Логика вещей не
предполагает в человеке X, неизвестного, а полагает знание о нем
исчерпанным, коль скоро его существование перелито в форму вещей (мест)
и ими просвечено. Эта логика постоянно заинтересована в правде, то
есть в точном прилегании человека к месту (соответствии ответа -
вопросу), и всякий сдвиг (смех, например) - для нее тревожен.
"Врать нельзя, брат..." - строго говорит полицейский Медведев
Бубнову. Тут же он указывает и на другого врага порядка и логики
вещей: "Какой народ стал... надо всем смеется..."
Итак, закономерность знания о человеке, добываемого
логикой вещей, можно сформулировать пословицей: "Что дал - то и
взял", т.е. просветил человека своей корыстной целью, положил ему в
вопросах систему своих представлений, - ее же и получил назад, а не
содержание самого человека.
А теперь пусть читатель вспомнит или перечитает сцену
появления Луки в ночлежке. Здесь тоже протекает взаимное
знакомство - т.е. добывается знание людей друг о друге. Но здесь оно
как-то дается даром, без усилий, незаметно - в людях сразу открывается
то, что никакими хитроумнейшими вопросами из них бы не добыла логика
вещей. Отчего же так? Да оттого, что знание не выступает целью: жители
ночлежки и новый постоялец не становятся в отношения субъекта и
объекта познания, а продолжают просто жить (т.е.
всесторонне, непринужденно самопроявляться) своим чередом. Пепел то
заговаривает с Наташей, то жалуется Бубнову на скуку; Клещ мастерит;
Лука устраивается на постой, поет себе и т.д. В акте познания: "Лука
- жители ночлежки" нет корыстного интереса и цели: отношения людей
выведены, выключены из отношения вещей и логики вещей; они не мешают
друг другу (в общем-то им даже наплевать друг на друга). Но именно
поэтому здесь человек среди людей - как наедине с самим собой,
раскрывается по своей собственной мере. Так, Лука бросает
приветствие в форме поговорки ("Доброго здоровья, народ честной!")
- и сразу получает не подозрительно вопрошающее: "А ты кто такой,
чтобы вмешиваться?" (как на его реплики реагируют Медведев, Василиса и
Костылев), - а такое же, в тоне балагурства выдержанное, сообщение
("Был честной, да позапрошлой весной").
Вообще, ужe это примечательно, что они не задают друг другу
вопросов, а сразу, с ходу, - говорят, продолжают свою же беседу,
только уже с новым собеседником. При этом те определения (знание,
правда) человека по месту, которых как цели знания домогалась
Василиса, - здесь даются сразу безо всяких усилий мысли (вопросов),
а на основе простой чувственной достоверности - видимости,
очевидности. Ночлежники видят, что перед ними: 1. Старик; 2.
Странник (котомка, чайник у пояса); 3. Новый постоялец. Лука же
видит, что перед ним - "жулики".
Но эти определения - лишь исходный и пустой момент
познания; они тут же размыкаются в более широкие, конкретные и
содержательные: Лука говорит, что и жулики - люди. И говорит он не
так, как Василиса: пусто и уклончиво, - а в присущей его
индивидуальности форме: пословиц, прибауток, т.е. он сразу
самораскрывается, так что Васька Пепел уже приходит к содержательному
знанию и о самом Луке: "Какого занятного старичишку-то привели
вы, Наташа..."
Если правда Василисы о Луке могла состояться лишь поскольку
удалось загнать его в известную ей формулу: "проходимец", - то
здесь правда, знание о Луке и о ночлежниках - есть
саморасширяющийся процесс их взаимной жизни, как непроизвольное
следствие тех отношений человека к "человекам", которые
устанавливаются и текут в ночлежке. Правда, выходит, - следствие
человека. (Вспомним: "Человек - вот правда!") При этом из каждой
ситуации, каждого поворота этих контактов возникает знание не
только об этом человеке, но и о человеке вообще. Лука поет, Васька
говорит ему: "Не пой" - и устами Луки тут же выражается новая истина о
человеке вообще: "Ишь ты! А я думал - хорошо пою. Вот всегда так
выходит: человек-то думает про себя - хорошо я делаю. Хвать - а люди не
довольны..."
В освоении же Луки Василисой было обратное течение
мышления: предполагалось точное знание жизни и человека вообще, и,
исходя из этого знания, привычными кнутами = рубриками вопросов -
единичный человек загонялся на "свое место". Человек выступал как
следствие правды, как произведение самодействующей, вне его живущей,
правды - следовательно, объявившей его потенциальной, заведомой ложью,
так что он все время - под подозрением находится (на нем словно
лежит библейский первородный грех).
Живя вне человека, правда эта снисходительно приобщает
его к себе только системой вопросов, на которые он должен не лгать,
ибо лгать, следовательно, ему присуще, - таково просто его положение
во враждебном мире вещей и их логики. "Бубнов, И чего это... человек
врать так любит. Всегда - как перед следователем стоит, право".
Вот-вот. Мир отчуждения со своей "объективной" правдой, логикой вещей
есть непрерывный суд, "процесс" над человеком - и все, что человек
есть, собой представляет, - есть "процесс": он и имя человеку дает, и
суть его жизни - все, чем он известен людям. Без него человек - ничто
(ср. "Процесс" Кафки).
Потому, с другой стороны, и покинутый правдой человек, не
веря себе, мечется, ищет ее, смысл жизни в мире вокруг себя и вопиет,
вопрошает: где правда? "Клещ (вдруг снова вскакивает, как
обожженный, и кричит). Какая - правда? Где - правда? (Треплет
руками лохмотья на себе.) Вот - правда! Работы нет... силы нет! Вот
- правда! Пристанища... пристанища нету!" Клещ здесь совершенно точно
перечислил те признаки, по которым строится правда о нем: он словно
дает себе свидетельство о благосостоянии ("лохмотья"), свидетельство
о месте работы ("работы нет"), справку о месте жительства
("пристанища нету") - и по всем статьям выходит, что он - обладает
нулевым существованием. "Издыхать надо... вот она, правда! Дьявол!
На...я на что мне она - правда?" Вопрос совершенно законный, ибо сама
правда ему сказала: на что ты мне? Катись ко всем чертям! ("Дьявол!"
- зовет Клещ). "Дай вздохнуть... вздохнуть дай! Чем я виноват?.. за
что мне - правду? (т.е. правду - как приговор, кару за вину). Жить -
дьявол - жить нельзя... вот она - правда!.."
Итак, обесчеловеченные связи людей в обществе привели к
тому, что Человек и "правда" встали в остро враждебные отношения друг к
другу. "Логика вещей" видит в этом слабость и трусость человека -
смотреть "правде", "фактам" прямо в глаза. (Вспомним размышления
Ужа после смерти Сокола.) Но человек в этом прозревает лживость,
мнимость самой этой "правды", пустоту и
бессодержательность "истин", добываемых якобы точной, объективной, от
человека не зависящей логикой вещей. То есть она (эта логика)
продолжает что-то мыслить бормотать, но все более "не о том", в
призрачном и самогипнотизирующем мире своих построений (как бредовые
выкладки и логичные построения и расчеты щедринского Иудушки в
фантастических мыслительных оргиях выморочного бытия, в которых он
строит силлогизмы: если у всех перемрут коровы, а у меня нет, то я
продам втридорога, и т.д).
(Источник: Статья "Логика вещей и человек" (Прение о правде и лжи в пьесе М.Горького "На дне"))
