Авторы
Период
  • Новое на сайте

  •  
     
    Интересное на сайте

    » » » Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Баран-непомнящий

    Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Баран-непомнящий

    Домашние бараны с незапамятных времен живут в порабощении у человека;

    их настоящие родоначальники неизвестны.

    Брем

    Были ли когда-нибудь домашние бараны "вольными" - история об этом

    умалчивает. В самой глубокой древности патриархи уже обладали стадами

    прирученных баранов, и затем через все века баран проходит распространенным

    по всему лицу земли в качестве животного, как бы нарочито на потребу

    человека созданного. Человек, в свою очередь, создает целые особые породы

    баранов, почти не имеющие между собою ничего общего. Одних воспитывают для

    мяса, других - для сала, третьих - ради теплых овчин, четвертых - ради

    обильной и мягкой волны.

    Сами домашние бараны, конечно, всего меньше о вольном прародителе

    своем помнят, а просто знают себя принадлежащими к той породе, в которой

    застал их момент рождения. Этот момент составляет исходную точку личной

    бараньей истории, но даже и он постепенно тускнеет, по мере вступления

    барана в зрелый возраст. Так что истинно мудрым называется только тот

    баран, который ничего не помнит и не сознает, кроме травы, сена и месятки,

    предлагаемых ему в пищу.

    Однако грех да беда на кого не живет. Спал однажды некоторый баран и

    увидел сон. Должно быть, не одну месят-ку во сне видел, потому что

    проснулся тревожный и долго глазами чего-то искал.

    Стал он припоминать, что такое случилось; но, хоть убей, ничего

    вспомнить не мог. Даль какая-то, серебряным светом подернутая, и больше

    ничего. Только смутное ощущение этой бесформенной серебряной дали осталось

    в нем, но никакого определенного очертания, ни одного живого образа...

    - Овца! а овца! что я такое во сне видел? - спросил он лежащую рядом

    овцу, которая, яко воистину овца, отроду снов не видала.

    - Спи, выдумщик! - сердито отвечала овца. - Не для того тебя из-за

    моря привезли, чтоб сны видеть да модника из себя представлять!

    Баран был породистый, английский меринос. Помещик Иван Созонтыч

    Растаковский шальные деньги за него заплатил и великие на него надежды

    возлагал. Но, конечно, не для того он его из-за моря вывез, чтоб от него

    поколение умных баранов пошло, а для того, чтоб он создал для своего

    хозяина стадо тонкорунных овец.

    И в первое время по приезде его на место баран действительно

    зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Ни о чем он не рассуждал, ничем

    не интересовался, даже не понимал, куда и зачем его привезли, а

    просто-напросто жил да поживал. Что же касается до вопроса о том, что такое

    баран и какие его права и обязанности, то баран не только никаких пропаганд

    по этому предмету не распространял, но едва ли даже подозревал, что

    подобные вопросы могут бараньи головы волновать. Но это-то именно и

    помогало ему выполнять баранье дело настолько пунктуально и добросовестно,

    что Иван Созонтыч и сам нарадоваться на него не мог и соседей любоваться

    водил: смотрите!

    И вдруг этот сон... Что это был за сон, баран решительно не мог

    сообразить. Он чувствовал только, что в существование его вторглось нечто

    необычное, какая-то тревога, тоска. И хлев у него, по-видимому, тот же, и

    корм тот же, и то же стадо овец, предоставленное ему для

    усовершенствования, а ему ни до чего -как будто бы дела нет. Бродит он по

    хлеву, как потерянный, и только и дела блеет:

    - Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел?

    Но овцы не высказывали ни малейшего сочувствия к его тревогам и даже

    не без ядовитости называли его умником и филозбфом, что, как известно, на

    овечьем языке имеет значение худшее, нежели "моветон".

    С тех пор как он начал сны видеть, овцы с горечью вспоминали о

    простом, шлёнской породы, баране, который перед тем четыре года сряду ими

    помыкал, но под конец, за выслугу лет, был определен на кухню и там без

    вести пропал (видели только, как его из кухни на блюде с триумфом в

    господский дом пронесли). То-то был настоящий служилый баран! Никогда

    никаких снов он не видел, никаких тревог не ощущал, а делал свое дело по

    точному разуму бараньего устава - и больше ничего знать не хотел. И что же!

    его, старого и испытанного слугу, уволили, а на его место определили

    какого-то празднолюбца,. мечтателя, который с утра до вечера неведомо о чем

    блеет, а они, овцы, между тем ходят яловы!

    - Совсем нас этот аглецкой олух не совершенствует! - жаловались овцы

    овчару Никите. - Как бы нам за него, за фофана, перед Иваном Созонтычем в

    ответе не быть?

    - Успокойтесь, милые! - обнадежил их Никита. - Завтра мы его

    выстрижем, а потом крапивой высечем - шелковый будет!

    Однако расчеты Никиты не оправдались. Барана выстригли, высекли, а он

    в ту же ночь опять сон увидел.

    С тех пор сны не покидали его. Не успеет он ноги под себя подогнуть,

    как дрема уже сторожит его, не разбирая, день или ночь на дворе.

    И как только он закроет глаза, то весь словно преобразится, и лицо у

    него словно не баранье сделается, а серьезное, строгое, как у старого,

    благомысленного мужичка из тех, что в старинные годы "министрами" называли.

    Так что всякий, кто ни пройдет мимо, непременно скажет: не на скотном дворе

    этому барану место - ему бы бурмистром следовало быть!

    Тем не менее сколько он ни подстерегал себя, чтобы восстановить в

    памяти только что виденный сон, усилия его по-прежнему оставались

    напрасными.

    Он помнил, что во сне перед ним проходили живые образы и даже целые

    картины, созерцание которых приводило его в восторженное состояние; но как

    только бодрственное состояние возвращалось, и образы и картины исчезали

    неведомо куда, и он опять становился заурядным бараном. Вся разница

    заключалась лишь в том, что прежде он бодро шел навстречу своему бараньему

    делу, а теперь ходил ошеломленный, чего-то, сдуру, искал, а чего именно -

    сам себе объяснить не мог... Баран, да еще меланхолик, - что, кроме ножа,

    может ожидать его в будущем?

    Но, кроме перспективы ножа, положение барана и само по себе было

    мучительно. Нет боли горшей, нежели та, которую приносят за собой

    бессильные порывания от тьмы к свету встревоженной бессознательности.

    Пристигнутое внезапной жаждой бесформенных чаяний, бедное, подавленное

    существо мечется и изнемогает, не умея определить ни характера этих чаяний,

    ни источника их. Оно чувствует, что сердце его объято пламенем, и не знает,

    ради чего это пламя зажглось; оно смутно чует, что мир не оканчивается

    стенами хлева, что за этими стенами открываются светлые, радужные

    перспективы, и не умеет наметить даже признаки этих перспектив; оно

    предчувствует свет, простор, свободу - и не может дать ответа на вопрос:

    что такое свет, простор, свобода...

    По мере учащения снов волнение барана все больше и больше росло.

    Ниоткуда не видел он ни сочувствия, ни ответа. Овцы с испугу жались друг к

    другу при его приближении; овчар Никита хотя, по-видимому, и знал нечто, но

    упорно молчал. Это был умный мужик, который до тонкости проник баранье дело

    и признавал для баранов только одну обязательную аксиому.

    - Коли ты в бараньем сословии уродился, - говорил он солидно, - в ём,

    значит, и живи!

    Но именно этого-то баран и не мог выполнить. Именно "сословие"-то его

    и мучило, не потому, что ему худо было жить, а потому, что с тех пор, как

    он стал сны видеть, ему постоянно чуялось какое-то совсем другое

    "сословие".

    Он не был в состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были

    настолько возбуждены, что, несмотря на неясность внутренней тревоги,

    поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею.

    Тем не менее с течением времени тревоги его начали утихать, и он как

    будто даже остепенел. Но успокоение это не было последствием трезвого

    решения вступить на прежнюю баранью колею, а, напротив, скорее

    свидетельствовало об общем обессилении бараньего организма. Поэтому и

    пользы от него не вышло никакой.

    Баран - очевидно, с предвзятым намерением - с утра до вечера спал, как

    будто искал обрести во сне те сладостные ощущения, в восстановлении которых

    отказывала ему бодр-ственная действительность...

    В то же время он с каждым днем все больше и больше чах и хирел и

    наконец сделался до того поразительно худ, что глупые овцы, завидев его,

    начинали чихать и насмешливо между собой перешептываться. И по мере того

    как неразгаданный недуг овладевал им, лицо его становилось осмысленнее и

    осмысленнее. Овчары все до единого жалели об нем. Все знали, что он честный

    и бодрый баран и что ежели он не оправдал хозяйских надежд, то не по своей

    вине, а единственно потому, что его постигло какое-то глубокое несчастие,

    вовсе баранам не свойственное, но в то же время, - как многие инстинктивно

    догадывались, - делающее ему лично великую честь.

    Сам Иван Созонтыч сочувственно относился к страданиям барана. Не раз

    овчар Никита намекал, что самая лучшая развязка в таком загадочном деле -

    нож, но Растаковский упорно отклонял это предложение.

    - Плакали мои денежки, - говорил он, - но не затем я их платил, чтобы

    шкурой его воспользоваться. Пускай своей смертью умрет!

    И вот вожделенный момент просияния наступил. Над полями мерцала

    теплая, облитая лунным светом июньская ночь; тишина стояла кругом

    непробудная; не только люди притаились, но и вся природа как бы застыла в

    волшебном оцепенении.

    В бараньем загоне все спало. Овцы, понурив головы, дремали около

    изгороди. Баран лежал одиноко посередке загона. Вдруг он быстро и тревожно

    вскочил. Выпрямил ноги, вытянул шею, поднял голову кверху и всем телом

    дрогнул. В этом выжидающем положении, как бы прислушиваясь и всматриваясь,

    простоял он несколько минут, и затем сильное, потрясающее блеяние вырвалось

    из его груди...

    Заслышав эти торжественно-агонизирующие звуки, овцы в испуге

    повскакали с своих мест и шарахнулись в сторону.

    Сторожевой пес тоже проснулся и с лаем бросился приводить в порядок

    всполошившееся стадо. Но баран уже не обращал внимания на происшедший

    переполох: он весь ушел в созерцание.

    Перед тускнеющим его взором воочию развернулась сладостная тайна его

    снов...

    Еще минута - и он дрогнул в последний раз. Засим ноги сами собой

    подогнулись под ним, и он мертвый рухнул на землю.

    Иван Созонтыч был очень смертью его огорчен.

    - И что за причина такая? - сетовал он вслух. - Все был баран как

    баран, и вдруг словно его осетило... Никита! ты пятьдесят лет в овчарах

    состоишь, стало быть, должен дурью эту породу знать: скажи, отчего над ним

    такая беда стряслась?

    - Стало быть, "вольного барана" во сне увидел, - ответил Никита. -

    Увидать-то во сне увидал, а сообразить настоящим манером не мог... Вот он

    сначала затосковал, а со временем и издох. Все равно как из нашего брата

    бывает...

    Но Иван Созонтыч от дальнейшего объяснения уклонился.

    - Сие да послужит нам уроком! - похвалил он Никиту. - В другом месте

    из этого барана, может быть, козел бы вышел, а по нашему месту такое

    правило: ежели ты баран, так и оставайся бараном без дальних затей. И

    хозяину будет хорошо, и тебе хорошо, и государству приятно. И всего у тебя

    будет довольно: и травы, и сена, и месятки. И овцы к тебе будут ласковы...

    Так ли, Никита?

    - Это так точно, Иван Созонтыч! - отозвался Никита.


    28-10-2012 Поставь оценку:

     

     
    Яндекс.Метрика