Н. Щедрин известен в литературе нашей как писатель-беллетрист, посвятивший себя, преимущественно объяснению явлений и вопросов общественного быта. <...> Г. Щедрин не знает таких случаев в жизни, которые важны были бы одним своим нравственным или художественным значением.
Он вполне свободен от сочувствия к эгоистическим радостям, - надеждам и страданиям человека, самовольно прорастающим иногда в среде важных стремлений и вопросов эпохи, без явного отношения к ней, как прорастают кустарники и деревья на каменных сводах старых построек, не спросясь никого. Все это дает деятельности г. Щедрина какой-то суровый характер, несмотря на откровенный его юмор и на замечательную способность его к политической карикатуре и к «шаржам» вообще. ...Один том собраний сочинений, следовавший за его «Губернскими очерками» - «Сатиры в прозе», - недавно вышедший и о котором мы намерены сказать здесь несколько слов, заключает в себе результат наблюдений автора над обществом, беспощадный и во многих случаях очень меткий анализ тайных побуждений, которые управляют мыслями, чувствами, поступками и жизнью обитателей Глупова - этого нового географического пункта, открытого г. Щедриным и отличающегося от других таких же пунктов тем, что настоящих его границ никто указать не может. ...Освободившись от тяжести и стеснения обыкновенного рассказа, г. Щедрин свободно предался анализу, оценке и олицетворению тех элементов общества, которые он нашел в нем, когда новый моральный принцип, под видом крестьянской, административной и общественной реформы, насильно вторгся в средину его, спасая его и обнаруживая все тайны его болезни. Картина, представленная г. Щедриным, есть, в своем роде, мастерская вещь и, как домашняя история общества, может быть противопоставлена газетной или официальной жизни нравственного положения образованных классов в знаменитую эпоху перелома, -хотя вопрос - которая из этих историй вернее - остается вполне нетронутым. Трудно и перечислить все подробности щедринского понимания факта. Злоба потревоженных глуповцев, умеряемая только их страхом и привычкой повиновения; панический ужас, побеждаемый, в свою очередь, тайною надеждой на возвращение прежних времен; лицемерие, старающееся спасти остатки погибающих
порядков яростным заявлением своей готовности на их преследование; грубость, своекорыстие и насилие, чувствующие, как убегает почва из-под ног их, и взывающие к новому принципу и к новой силе, в одно и то же время с плачем и скрежетом зубов, с мольбой о спасении и с проклятиями - тут все есть, даже и первые зачатки глуповского возрождения в форме молодых администраторов, пропитанных журнальными статейками и отыскавшихв своем чтении поводы кичиться перед людьми и презирать целиком провинцию... Публика наша еще и не видала такого прямого, простого и ясного способа относиться к современности, но эта цельность воззрения всего более послужила г. Щедрину. Он отсюда получил свой особенный тон речи, необычайную изобретательность в приискании самого живописного слова для своей мысли и, вообще, характеристический стиль, чего нет ни у одного из его подражателей... Одна страница размышлений, указаний и выводов г. Щедрина... сильнее действует на нервы человека, умеющего понимать слова, чем все их кропотливые и даже талантливые разыскания. Это оттого, что факты, как бы страшны они ни были и как бы ни были ловко сгруппированы, еще не составляют всего на свете; страшнее и важнее их мысль, порождающая факты, а мыслью-то человека и занимается г. Щедрин с особенною любовью и с особенным искусством. Впрочем, и это не оградило бы его от соперников и не упрочило бы вполне его торжество над ними.
Можно подражать ему и даже превзойти его в мастерстве добиваться от лиц и событий самых неожиданных признаний. Но есть в нашем авторе сторона, под которую уже нет никакой возможности подделаться. Мы говорим о силе, искренности и достоинстве его воодушевления, которое слышится в каждой его строке. Г. Щедрин всегда принимается за свою работу, как фанатик этой самой работы. ...Мы уже говорили об его тоне, манере и едком юморе, но этого мало: настроение подсказало ему все те эпитеты, прозвища, определения, которые возлагаются автором, словно позорные клейма, на образы, им выводимые, на порядок мыслей, им разбираемый.
1863 г. (Из статьи «Русская беллетристика и г. Щедрин» )
