Критика о поэме Н. В. Гоголя "Мёртвые души". В. Г. Белинский
Есть два способа выговаривать новые истины. Один -
уклончивый, как будто не противоречащий общему мнению, больше
намекающий, чем утверждающий; истина в нем доступна избранным и
замаскирована для толпы скромными выражениями: если смеем так думать;
если позволено так выразиться; если не ошибаемся и т.п. Другой способ
выговаривать истину - прямой и резкий; в нем человек является
провозвестником истины, совершенно забывая себя и глубоко презирая
робкие оговорки и двусмысленные намеки, которые каждая сторона толкует в
свою пользу и в которых видно низкое желание служить и нашим и вашим.
"Кто не за меня, тот против меня" - вот девиз людей, которые любят
выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о
том, что скажут о них самих… Так как цель критики есть истина же, то и
критика бывает двух родов: уклончивая и прямая. Является великий талант,
которого толпа еще не в состоянии признать великим, потому что имя его
не притвердилось ей, - и вот уклончивая критика, в осторожнейших
выражениях, докладывает "почтеннейшей публике", что явилось-де
замечательное дарование, которое, конечно, не то, что высокие гении гг.
А, Б и В, уже утвержденные общественным мнением, но которое, не равняясь
с ними, все-таки имеет свои права на общее внимание; мимоходом намекает
она, что хотя-де и подвержено никакому сомнению гениальное значение гг.
А, Б и В, но что-де и в них не может не быть своих недостатков,
потому-де, что "и в солнце, и в луне есть темные пятна"; мимоходом
приводит она места из нового автора и, ничего не говоря о нем самом,
равно как и не определяя положительно достоинства приводимых мест, тем
не менее говорит о них восторженно, так что задняя мысль этой уклончивой
критики некоторым, весьма немногим, дает знать, что новый автор выше
всех гениальных А, Б и В, а толпа охотно соглашается с нею, уклончивую
критику, чтобы снова обратиться к гениальным именам, которые она,
добродушная толпа, затвердила наизусть. Не знаем, до какой степени
полезна такая критика. Согласны, что может быть, только она и бывает
полезна; но как натуры своей никто переменить не в состоянии, то,
признаемся мы не можем победить нашего отвращения к уклончивой критике,
как и ко всему уклончивому, ко всему, в чем мелкое самолюбие не хочет
отстать от других в уразумении истины и, в то же время, боится оскорбить
множество мелких самолюбий, обнаружив, что знает больше их, а потому и
ограничивается скромною и благонамеренною службою и нашим и вашим… Не
такова критика прямая и смелая: заметив в первом произведении молодого
автора исполинские силы, пока еще не сформировавшиеся и не для всех
приметные, она, упоенная восторгом великого явления, прямо объявляет его
Алкидом в колыбели, который детскими руками мощно душит завистливые
мелкие дарованьица, пристрастных или "прямую" критику сыплются насмешки и
со стороны литературной братии, и со стороны публики. Но эти насмешки и
шутки чужды всякого спокойствия и всякой добродушной веселости;
напротив, они отзываются каким-то беспокойством и тревогою бессилия,
исполнены вражды и ненависти. И не мудрено, "прямая критика" не
удовольствовалась объявлением, что новый автор обещает великого автора;
нет, она, при этом удобном случае, выразилась с свойственной ей
откровенностью, что гениальные гг. А, Б и В с компаниею некогда не были
даже и замечательно талантливыми господами; что их слава основалась на
неразвитости общественного мнения и держится его ленивою неподвижностью,
привычкою и другими чисто внешними причинами; что один из них,
взобравшись на ходули ложных, натянутых чувств и надутых, пустозвонных
фраз, оклеветал действительность ребяческими выдумками другой ударился в
противоположную крайность и грязью с грязи мазал свои грубые картины,
приправляя их провинциальным юмором; и так третьего, четвертого и
пятого… Вот тут-то и начинается борьба старых мнений с новыми,
предрассудков, страстей и пристрастий - с истинною (борьба, в которой
всего более достается "прямая критика")…
…Не углубляясь далеко в прошедшее нашей литературы, не упоминая о
многих предсказаниях "прямой критики", сделанных давно и теперь
сбывшихся, скажем просто, что из ныне существующих журналов только на
долю "Отечественных записок" выпала роль "прямой" критики… Давно ли
многие не могли нам простить, что мы видели великого поэта в Лермонтове?
Давно ли писали о нас, что мы превозносим его пристрастно, как
постоянного вкладчика в наш журнал? И что же! Мало того, что это участие
и устремленные на поэта полные изумления и ожидания очи целого
общества, при жизни его, и потом общая скорбь образованной и
необразованной части читающей публики, при вести о его безвременной
кончине, вполне оправдали наши прямые и резкие приговоры о его таланте,
мало того, Лермонтова принужденны были хвалить даже те люди, которых не
только критик, но и существования он не подозревал и которые гораздо
лучше и приличнее могли бы почтить его талант своею враждою, чем
приязнию… Но эти нападки на наш журнал за Марлинского и Лермонтова ничто
в сравнении с нападками за Гоголя… Из существующих теперь журналов
"Отечественные записки" первые и одни сказали и постоянно, со дня своего
появления до сей минуты, говорят, что такое Гоголь в русской
литературе… Как на величайшую нелепость со стороны нашего журнала, как
на самое темное и позорное пятно на нем, указывали разные критиканы,
сочинители и литературщики на наше мнение о Гоголе… Если б мы имели
несчастие увидеть гения и великого писателя в каком-нибудь писаке
средней руки, предмете общих насмешек и образце бездарности, и тогда бы
не находили этого столь смешным, нелепым, оскорбительным, как мысль о
том, что Гоголь -великий талант, гениальный поэт и первый писатель
современной России… За сравнение его с Пушкиным на нас нападали люди,
всеми силами старавшиеся бросать грязью своих литературных воззрений в
страдальческую тень первого великого поэта Руси… Они прикидывались, что
их оскорбляла одна мысль видеть имя Гоголя подле имени Пушкина; они
притворялись глухими, когда им говорили, что сам Пушкин первый понял и
оценил талант Гоголя и что оба поэта были в отношениях напоминавших
собою отношения Гёте и Шиллера… Гоголь первый взглянул смело и прямо на
русскую действительность, и его бесконечную иронию, то ясно будет,
почему ему еще долго не быть понятным, и что обществу легче полюбить
его, чем понять… Впрочем, мы коснулись такого предмета, которого нельзя
объяснить в рецензии. Скоро будем мы иметь случай поговорить подробно о
всей поэтической деятельности Гоголя, как об одном целом, и обозреть все
его творения в их постепенном развитии. Теперь же ограничимся
выражением в общих чертах своего мнения о достоинстве "Мертвых душ" -
этого великого произведения…
Гоголь начал свое поприще при Пушкине и со смертью его замолк,
казалось, навсегда. После "Ревизора" он не печатал ничего до половины
текущего года. В этот промежуток его молчания, столь печалившего друзей
русской литературы и столь радовавшего литературщиков, успела взойти и
погаснуть на горизонте русской поэзии яркая звезда таланта Лермонтова.
После "Героя нашего времени" только в журналах (читатели знают, в каких)
и альманахе Смирдина явилось несколько повестей, более или менее
замечательных, но ни в журналах, ни отдельно не явилось ничего
капитального, ничего такого, что составляет вечное приобретение
литературы и как лучи солнечные в фокусе стекла, сосредоточивает в себе
общественное сознание, в одно и тоже время возбуждая и любовь и
ненависть, и восторженные похвалы, и ожесточенные порицания, полное
удовлетворение и совершенное недовольство, но во всяком случае общее
внимание, шум, толки и споры. Какое-то апатическое уныние овладело
литературою; торжество посредственности было полное, видя, что никто ей
не мешает, она овладела и романом, и повестью, и театром; она выпустила
длинную фалангу уродов и недоносков, то передразнивая Марлинского в
призраках, то шарлатаня французскою историею и литовскими преданиями,
растягивая их на длинные Томы скучных россказней; то перебиваясь старою
ветошью выдавая нам за народность грязь простонародья, за патриотизм
сало и галушки, а за юмор и остроумие карикатуры нигде не бывалых
идиотов, которые по воле г. сочинителя то глупы, то умны то опять глупы;
то пародируя Шекспира и перелагая его драмы на русские нравы; то
переводя на русский язык и русскую сцену мусор и щебень с заднего двора
немецкой драматургической литературы. И вдруг, среди этого торжества
мелочности, посредственности, ничтожества, бездарности, ребяческих затей
детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной
народности, - вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томительной
и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское,
национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько и
патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и
дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну
русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и
выполнению, по характерам действующих лиц русского быта , и в то же
время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое… В
"Мертвых душах" автор сделал такой великий шаг, что все, доселе им
написанное, кажется слабым и бледным в сравнении с ними… Величайшим
успехом и шагом вперед считаем мы со стороны автора то, что в "Мертвых
душах" везде ощущаемо и, так сказать, осязаемо проступает его
субъективность. Здесь мы разумеем не ту субъективность, которая, по
своей ограниченности или односторонности, искажает объективную
действительность изображаемых поэтом предметов, но ту глубокую,
всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике
обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и
духовно-личною самостью, ту субъективность, которая не допускает его с
апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет
его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в
них вдыхать душу живу… Это преобладание субъективности, проникая и
одушевляя собою всю поэму Гоголя, доходит до высокого лирического пафоса
и освежительными волнами охватывает душу читателя даже в отступлениях,
как, например, там, где он говорит о завидной доле писателя, "который из
великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие
исключения; который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не
ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не
касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и
возвеличенные образы"; или там, где говорит он о грустной судьбе
"писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и
чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей,
опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных
характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога,
и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и
ярко на всенародные очи"; или там еще, где он, по случаю встречи
Чичикова с пленившею его блондинкою, говорит, что "везде, где бы ни было
в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных, неопрятно-плеснеющих,
низменных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных
сословий высших, - везде, хоть раз, встретится на пути человеку явленье,
не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз
пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему
чувствовать всю жизнь; везде, поперек какими бы то ни было печалям, из
которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как
иногда блестящий экипаж с золотою упряжью, картинными конями и
сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно промчится мимо какой-нибудь
заглохнувшей бедной деревушке, не видавшей ничего, кроме сельской
телеги, - и долго мужики стоят, зевая с открытыми ртами, не надевая
шапок, хоть давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж"… Таких мест
в поэме много - всех не выписать. Но этот пафос субъективности поэта
проявляется не в одних таких высоколирических отступлениях; он
проявляется беспрестанно, даже и среди рассказа о самых прозаических
предметах, как, например, об известной дорожке, проторенной забубенным
русским народом… Его же музыку чует внимательный слух читателя и в
восклицаниях, подобных следующему: "Эх, русский народец! Не любит
умирать своей смертью!"..
Столь же важный шаг вперед со стороны таланта Гоголя видим мы и в
том, что в "Мертвых душах" он совершенно отрешился от малороссийского
элемента и стал русским национальным поэтом во всем пространстве этого
слова. При каждом слове его поэмы читатель может говорить:
Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
Этот русский дух ощущается и в юморе, и в иронии, и в выражении
автора, и в размашистой силе чувств, и в лиризме отступлений, и в пафосе
всей поэмы, и в характерах действующих лиц, от Чичикова до Селифана и
"подлеца чубарого" включительно, - в Петрушке, носившем с собой свой
особенный воздух, и в будочнике, который при фонарном свете, впросонках,
казнил на ногте зверя и снова заснул. Знаем, что чопорное чувство
многих читателей оскорбится в печати тем, что так субъективно
свойственно ему в жизни, и назовет сальностями выходки вроде казненного
на ногте зверя; но это значит не понять поэмы, основанной на пафосе
действительности, как она есть… "Мертвые души" не соответствуют понятию
толпы о романе, как о сказке, где действующие лица полюбили,
разлучились, а потом женились и стали богаты и счастливы. Поэмою Гоголя
могут вполне насладиться только те, кому доступна мысль и художественное
выполнение создания, кому важно содержание, а не "сюжет"; для
восхищения всех прочих остаются только места и частности. Сверх того,
как всякое глубокое создание, "Мертвые души" не раскрываются вполне с
первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно
читаешь новое, никогда не виданное произведение. "Мертвые души" требуют
изучения. К тому же еще должно повторить, что юмор доступен только
глубокому и сильно развитому духу. Толпа не понимает и не любит его. У
нас всякий писака так и таращится рисовать бешеные страсти и сильные
характеры, списывая их, разумеется, с себя и с своих знакомых. Он
считает для себя унижением снизойти до комического и ненавидит его по
инстинкту, как мышь кошку. "Комическое" и "юмор" большинство понимает у
нас как шутовское, как карикатуру, и мы уверены, что многие не шутя, с
лукавою и довольною улыбкою от своей проницательности, будут говорить и
писать, что Гоголь в шутку назвал свой роман поэмою… Именно так! Ведь
Гоголь большой остряк и шутник и что за веселый человек, боже мой! Сам
беспрестанно хохочет и других смешит!.. Именно так, вы угадали, умные
люди…
Что касается до нас, то, не считая себя вправе говорить печатно о
личном характере живого писателя, мы скажем только, что не в шутку
назвал Гоголь свой роман "поэмою" и что не комическую поэму разумеет он
под нею. Это нам сказал не автор, а его книга. Мы не видим в ней ничего
шуточного и смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения
смешить читателя: все серьезно, спокойно, истинно и глубоко… Не
забудьте, что книга эта есть только экспозиция, введение в поэму, что
автор обещает еще две такие же большие книги, в которых мы снова
встретимся с Чичиковым и увидим новые лица, в которых Русь выразится с
другой своей стороны… Нельзя ошибочнее смотреть на "Мертвые души" и
грубее понимать их, как видя в них сатиру. Но об этом и о многом другом
мы поговорим в своем месте, подробнее; а теперь пусть скажет что-нибудь
сам автор:
<…>
Грустно думать, что этот высокий лирический пафос, эти гремящие,
поющие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания,
достойные великого русского поэта, будут далеко не для всех доступны,
что добродушное невежество от души станет хохотать от того, от чего у
другого волосы встанут на голове при священном трепете… А между тем это
так, и иначе быть не может. Высокая, вдохновенная поэма пойдет для
большинства за "преуморительную шутку". Найдутся также и патриоты, о
которых Гоголь говорит на 468-й странице своей поэмы и которые, с
свойственною им проницательностью, увидят в "Мертвых душах" злую сатиру,
следствие холодности и не любви к родному, к отечественному, - они,
которым так тепло в нажитых ими потихоньку домах благонамеренной и
усердной службы… Пожалуй, еще закричат и о личностях… Впрочем, это и
хорошо с одной стороны: это будет лучшею критическою оценкою поэмы… Что
касается до нас, мы, напротив, упрекнули бы автора, скорее, в излишестве
непокоренного спокойно-разумному созерцанию чувства, местами слишком
юношески увлекающегося, нежели в недостатке любви и горячности к родному
и отечественному… Мы говорим о некоторых, - к счастью, немногих, хотя, к
несчастию, и резких, - местах, где автор слишком легко судит о
национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о
превосходстве славянского племени над ними. Мы думаем, что лучше
оставлять всякому свое и, сознавая собственное достоинство, уметь
уважать достоинство и в других… Об этом много можно сказать, как и о
многом другом, - что мы и сделаем скоро в свое время и в своем месте.
