Человек всегда грезил о будущем счастливом мироустройстве или
фантазировал о былом сказочном великолепии жизни. Так, первый утопист,
древнегреческий философ Платон (427-347 гг. до н. э.) в своей работе под
символичным названием "Государство" подробно описал устройство
"идеального" общества, граждане которого делятся в соответствии со
своими задатками и способностями на три разряда: ремесленники, воины и
философы-правители. В "Государстве" появляется строгая иерархия мира
утопии. Характерная черта концепции Платона (как, впрочем, и всех
остальных теоретиков-утопистов) - искусство в созданном им Государстве
не воспринимается как нечто самоценное. Философ вообще изгоняет из
совершенного мира поэтов и художников, поскольку, если следовать
мировидению жителей древнего мира, всякое творчество человека вторично,
подражательно по отношению к сакральному творчеству самой природы.
Еще тысячелетия назад, мечтая и надеясь на осуществление
своих идеальных замыслов, писатели, философы, мыслители разных эпох
создавали Государства и Миры, где счастлив был бы каждый индивид, где
все служило бы единственной цели - всеобщему благополучию, "раю
небесному на земле". Построить общество всеобщего счастья представлялось
делом несложным. Философы утверждали, что достаточно разумно
структурировать несовершенный миропорядок и все расставить по своим
местам. В результате земной рай обязательно затмит рай небесный.
XX век с его неукротимым развитием техники и торжеством
научного знания, обеспечил теоретикам-утопистам возможность переносить
их замыслы с листа бумаги на саму действительность. Первыми опасность
трансплантации чрезмерных творческих фантазий из мира вымысла в
реальность, опасность превращения самой жизни в грандиозное утопическое
произведение почувствовали художники. Так, в эпоху торжества утопических
проектов появляется новый, великий спорщик - антиутопия.
У начала антиутопий XX века стоит Ф. М. Достоевский,
который полемизирует с утопиями, владеющими пока лишь умами - с видением
"хрустального дворца", с "шигалевщиной", с грандиозными прожектерствами
XIX века и особенно - с священной ложью Великого Инквизитора - радетеля
переустройства человечества "по новому штату" ("Братья Карамазовы").
Именно в поэме "Великий Инквизитор", сочиненной Иваном Карамазовым,
прослеживаются два ключевых мотива последующих антиутопий: мотив
навязанного счастья, прежде всего состоящий в отказе от личной свободы, и
мотив противопоставления личности - унифицированной, обезличенной
общности. Бремя свободы считается непосильным для "маленького человека",
ибо ничего, кроме мук (наиболее страшных - мук выбора), ему не
приносит.
Постепенно мы выделили главный смысловой стержень
антиутопии. В отличие от идеализированных утопий, в антиутопиях рисуется
тот же самый мир, который дан глазами его обитателя, рядового
гражданина с тем, чтобы проследить и показать чувства человека под
диктатом законов идеального государства. В произведениях Евгения
Замятина и Олдоса Хаксли ("О дивный новый мир") рисуется стерильный и
по-своему благоустроенный мир "эстетической подчиненности", "идеальной
несвободы" ("Мы"); здесь тесно для жизни духа, но тем не менее все
надежно выстроено. Возможно не без подсказки самой действительности,
превосходящей все вымыслы, постепенно открывается, что несвобода отнюдь
не гарантирует райского изобилия и комфорта - она не гарантирует ничего,
кроме убогой серости и нищеты повседневной жизни. Есть еще одно "но" -
утопический мир - закрытый мир. Увиденное "изнутри" оказывается вовсе не
столь совершенным, открывая рядовым членам утопического общества свою
неприглядную изнанку. Антиутопия - личностна, поскольку достаточным
критерием "подлинности", совершенства идеального мира становится
личностный взгляд одного человека, в то время как утопия довольствуется
безличным "всеобщим счастьем", за которым попросту незаметны слезы
отдельных обитателей идеального государства.
Особенностью утопического общества, подверженному анализу
антиутопистами, оказалось то, что общественного счастья в его прежнем
виде оказалось недостаточно. В этом случае утописты, наверняка,
заговорили бы о воспитании "новой личности", тогда как антиутописты
показали, что природу человека невозможно изменить одним лишь
воспитанием, а потому необходимо более глубокое и кардинальное
вмешательство государства.
Отсюда мотивы воспитания у антиутопистов заменяются
полной вывороченностью всего хода жизни индивида - от рождения до
смерти. Буквально все ставится на конвейер, превращаясь в производство
человеческих автоматов, а не людей. В романе Евгения Замятина существует
Материнская норма (так, героине романа О-90 недостает десяти
сантиметров до нее, и потому она не имеет права быть матерью); дети
воспитываются роботами (не знают своих родителей), и лишь в конце романа
Государство и Благодетель добиваются радикального решения проблемы
всеобщего счастья: устанавливается, что во всем человеческом
неудовлетворении виновата фантазия, а именно ее можно удалить простым
лучом лазера. У Олдоса Хаксли вопрос унификации практически продуман с
самого начала. Все дети выводятся в инкубаторах, а чтобы не иметь
излишних волнений, связанных с индивидуальными прихотями и мечтами, еще в
эмбриональный период определяется общественный и производственный
статус будущих работников.
В свою очередь также необходимо рационализировать
источник иррационального - любовную страсть. В романе "Мы" Любовь - один
из властителей мира, который необходимо победить. "Идеальный" мир
заранее пропагандирует разврат, так как именно он обладает способностью
победить любовь двоих, поскольку подлинная, чистая любовь создает свой,
недоступный для всевидящего ока Государства мир. Цель одна - извратить,
уничтожить личностное чувство, а самые интимные, сокровенные стороны
человеческой жизни поставить на поток, сделать общественными явлениями.
После победы над Любовью, лишь труд оказывается одним из
средств подчинения, растворения личности в массе. В идеале он должен
превратиться в биологическую потребность и уже отлучение от труда будет
равноценно смерти (Легенда о трех отпущенниках, роман "Мы"). В труде не
допускается никакой самодеятельности, никакого творческого подхода - все
расписано, регламентировано, подчинено единому графику. То же касается и
искусства. Антиутописты пошли по иному пути, продумывая устройство
изобретенных ими миров с невиданной доскональностью. Искусство не
отвергнуто, но централизовано, лишено "постылой свободы", тогда как
творческий произвол художника приравнивается к преступлению против
Государства. Искусство призвано всеми формами воздействовать на массы,
приучая их к единомыслию.
Казни и пытки - необходимое для тоталитарного режима
сопровождение. Отсюда авторы антиутопий обращаются к описанию смерти.
Смерть оказывается еще одним властителем мира, пока непобежденного
человечеством в самых смелых утопических мечтаниях. Страх смерти
побеждается благодаря слиянию все тех же масс ради подчинения: энтузиазм
слияния в общем марше, превращение казни во всенародный праздник, в
красочное театрализованное зрелище. В романе Дж. Оруэлла "1984" жизнь
настолько ужасна, что уже и смерть не пугает. В результате тоталитарная
система вынуждена искать то, что ужасает больше самой смерти. В тех же
антиутопиях человеку обеспечивается не только умирание нового типа, но и
новое, с пользой для общества, посмертное существование.
В антиутопиях Замятина и Хаксли, описывающих желанный мир
далекого будущего, общественная прочность достигнута путем абсолютного
согласия всех друг с другом и с директивной Скрижалью. Однако здесь
обнаруживает парадокс, поскольку с любым благонадежным
гражданином-соглашателем неотлучно находятся стражи и верные слуги
системы - сыщик, хирург и палач (!).
Все вышерассмотренное нами в той или иной степени
свойственно любой антиутопии. Мы вывели самые яркие и основополагающие
признаки, необходимые для понимания и ощущения того или иного
произведения именно как антиутопии.
Во все времена утописты ставили перед собой благие задачи
- всеобщее благоденствие, решение вековых проблем социальной
несправедливости, совершенствование действительности. И это поставило их
в непреодолимый тупик. Земной рай внезапно обратился в земной ад.
Осознав, что совершенство недостижимо в короткие сроки, утописты быстро
приходят к тому, что куда легче переделать самого человека, изменить его
взгляды на жизнь и на себя самого, ограничить потребности, заставить
думать по шаблону. Однако, как оказалось, именно думающая Личность с
большой буквы становится камнем преткновения и предметом ненависти для
всех утопистов, опасающихся любых возможных проявлений свободного "Я" и
стремящихся подавить любую свободную волю.
Человек всегда грезил о будущем счастливом мироустройстве или
фантазировал о былом сказочном великолепии жизни. Так, первый утопист,
древнегреческий философ Платон (427-347 гг. до н. э.) в своей работе под
символичным названием "Государство" подробно описал устройство
"идеального" общества, граждане которого делятся в соответствии со
своими задатками и способностями на три разряда: ремесленники, воины и
философы-правители. В "Государстве" появляется строгая иерархия мира
утопии. Характерная черта концепции Платона (как, впрочем, и всех
остальных теоретиков-утопистов) - искусство в созданном им Государстве
не воспринимается как нечто самоценное. Философ вообще изгоняет из
совершенного мира поэтов и художников, поскольку, если следовать
мировидению жителей древнего мира, всякое творчество человека вторично,
подражательно по отношению к сакральному творчеству самой природы.
Еще тысячелетия назад, мечтая и надеясь на осуществление
своих идеальных замыслов, писатели, философы, мыслители разных эпох
создавали Государства и Миры, где счастлив был бы каждый индивид, где
все служило бы единственной цели - всеобщему благополучию, "раю
небесному на земле". Построить общество всеобщего счастья представлялось
делом несложным. Философы утверждали, что достаточно разумно
структурировать несовершенный миропорядок и все расставить по своим
местам. В результате земной рай обязательно затмит рай небесный.
XX век с его неукротимым развитием техники и торжеством
научного знания, обеспечил теоретикам-утопистам возможность переносить
их замыслы с листа бумаги на саму действительность. Первыми опасность
трансплантации чрезмерных творческих фантазий из мира вымысла в
реальность, опасность превращения самой жизни в грандиозное утопическое
произведение почувствовали художники. Так, в эпоху торжества утопических
проектов появляется новый, великий спорщик - антиутопия.
У начала антиутопий XX века стоит Ф. М. Достоевский,
который полемизирует с утопиями, владеющими пока лишь умами - с видением
"хрустального дворца", с "шигалевщиной", с грандиозными прожектерствами
XIX века и особенно - с священной ложью Великого Инквизитора - радетеля
переустройства человечества "по новому штату" ("Братья Карамазовы").
Именно в поэме "Великий Инквизитор", сочиненной Иваном Карамазовым,
прослеживаются два ключевых мотива последующих антиутопий: мотив
навязанного счастья, прежде всего состоящий в отказе от личной свободы, и
мотив противопоставления личности - унифицированной, обезличенной
общности. Бремя свободы считается непосильным для "маленького человека",
ибо ничего, кроме мук (наиболее страшных - мук выбора), ему не
приносит.
Постепенно мы выделили главный смысловой стержень
антиутопии. В отличие от идеализированных утопий, в антиутопиях рисуется
тот же самый мир, который дан глазами его обитателя, рядового
гражданина с тем, чтобы проследить и показать чувства человека под
диктатом законов идеального государства. В произведениях Евгения
Замятина и Олдоса Хаксли ("О дивный новый мир") рисуется стерильный и
по-своему благоустроенный мир "эстетической подчиненности", "идеальной
несвободы" ("Мы"); здесь тесно для жизни духа, но тем не менее все
надежно выстроено. Возможно не без подсказки самой действительности,
превосходящей все вымыслы, постепенно открывается, что несвобода отнюдь
не гарантирует райского изобилия и комфорта - она не гарантирует ничего,
кроме убогой серости и нищеты повседневной жизни. Есть еще одно "но" -
утопический мир - закрытый мир. Увиденное "изнутри" оказывается вовсе не
столь совершенным, открывая рядовым членам утопического общества свою
неприглядную изнанку. Антиутопия - личностна, поскольку достаточным
критерием "подлинности", совершенства идеального мира становится
личностный взгляд одного человека, в то время как утопия довольствуется
безличным "всеобщим счастьем", за которым попросту незаметны слезы
отдельных обитателей идеального государства.
Особенностью утопического общества, подверженному анализу
антиутопистами, оказалось то, что общественного счастья в его прежнем
виде оказалось недостаточно. В этом случае утописты, наверняка,
заговорили бы о воспитании "новой личности", тогда как антиутописты
показали, что природу человека невозможно изменить одним лишь
воспитанием, а потому необходимо более глубокое и кардинальное
вмешательство государства.
Отсюда мотивы воспитания у антиутопистов заменяются
полной вывороченностью всего хода жизни индивида - от рождения до
смерти. Буквально все ставится на конвейер, превращаясь в производство
человеческих автоматов, а не людей. В романе Евгения Замятина существует
Материнская норма (так, героине романа О-90 недостает десяти
сантиметров до нее, и потому она не имеет права быть матерью); дети
воспитываются роботами (не знают своих родителей), и лишь в конце романа
Государство и Благодетель добиваются радикального решения проблемы
всеобщего счастья: устанавливается, что во всем человеческом
неудовлетворении виновата фантазия, а именно ее можно удалить простым
лучом лазера. У Олдоса Хаксли вопрос унификации практически продуман с
самого начала. Все дети выводятся в инкубаторах, а чтобы не иметь
излишних волнений, связанных с индивидуальными прихотями и мечтами, еще в
эмбриональный период определяется общественный и производственный
статус будущих работников.
В свою очередь также необходимо рационализировать
источник иррационального - любовную страсть. В романе "Мы" Любовь - один
из властителей мира, который необходимо победить. "Идеальный" мир
заранее пропагандирует разврат, так как именно он обладает способностью
победить любовь двоих, поскольку подлинная, чистая любовь создает свой,
недоступный для всевидящего ока Государства мир. Цель одна - извратить,
уничтожить личностное чувство, а самые интимные, сокровенные стороны
человеческой жизни поставить на поток, сделать общественными явлениями.
После победы над Любовью, лишь труд оказывается одним из
средств подчинения, растворения личности в массе. В идеале он должен
превратиться в биологическую потребность и уже отлучение от труда будет
равноценно смерти (Легенда о трех отпущенниках, роман "Мы"). В труде не
допускается никакой самодеятельности, никакого творческого подхода - все
расписано, регламентировано, подчинено единому графику. То же касается и
искусства. Антиутописты пошли по иному пути, продумывая устройство
изобретенных ими миров с невиданной доскональностью. Искусство не
отвергнуто, но централизовано, лишено "постылой свободы", тогда как
творческий произвол художника приравнивается к преступлению против
Государства. Искусство призвано всеми формами воздействовать на массы,
приучая их к единомыслию.
Казни и пытки - необходимое для тоталитарного режима
сопровождение. Отсюда авторы антиутопий обращаются к описанию смерти.
Смерть оказывается еще одним властителем мира, пока непобежденного
человечеством в самых смелых утопических мечтаниях. Страх смерти
побеждается благодаря слиянию все тех же масс ради подчинения: энтузиазм
слияния в общем марше, превращение казни во всенародный праздник, в
красочное театрализованное зрелище. В романе Дж. Оруэлла "1984" жизнь
настолько ужасна, что уже и смерть не пугает. В результате тоталитарная
система вынуждена искать то, что ужасает больше самой смерти. В тех же
антиутопиях человеку обеспечивается не только умирание нового типа, но и
новое, с пользой для общества, посмертное существование.
В антиутопиях Замятина и Хаксли, описывающих желанный мир
далекого будущего, общественная прочность достигнута путем абсолютного
согласия всех друг с другом и с директивной Скрижалью. Однако здесь
обнаруживает парадокс, поскольку с любым благонадежным
гражданином-соглашателем неотлучно находятся стражи и верные слуги
системы - сыщик, хирург и палач (!).
Все вышерассмотренное нами в той или иной степени
свойственно любой антиутопии. Мы вывели самые яркие и основополагающие
признаки, необходимые для понимания и ощущения того или иного
произведения именно как антиутопии.
Во все времена утописты ставили перед собой благие задачи
- всеобщее благоденствие, решение вековых проблем социальной
несправедливости, совершенствование действительности. И это поставило их
в непреодолимый тупик. Земной рай внезапно обратился в земной ад.
Осознав, что совершенство недостижимо в короткие сроки, утописты быстро
приходят к тому, что куда легче переделать самого человека, изменить его
взгляды на жизнь и на себя самого, ограничить потребности, заставить
думать по шаблону. Однако, как оказалось, именно думающая Личность с
большой буквы становится камнем преткновения и предметом ненависти для
всех утопистов, опасающихся любых возможных проявлений свободного "Я" и
стремящихся подавить любую свободную волю.
